Хармс-писатель сформировался в 20-е годы, испытав влия­ние Хлебникова и А. Труфанова, и обрел единомышленников в кругу поэтов, назвавших себя обэриутами (от ОБЭРИУ - Объеди­нения Реального Искусства).
 
В 1928 году в №2 журнала “Афиши Дома печати” была опу­бликована знаменитая декларация ОБЭРИУ. По свидетельству И. Бахтерева, единственного ныне здравствующего обэриута, части “Общественное лицо ОБЭРИУ” и “Поэзия обэриутов” написал Н. Заболоцкий. В этой декларации еще раз провозглашается полный и окончательный разрыв с заумью, а ОБЭРИУ объявляется “новым отрядом левого революционного искусства”:
 
“Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реаль­ные и конкретные до мозга костей, мы - первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмыслен­ного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его <...> Мы - поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы - творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов... Конкретный предм  
ет, очищен­ный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства... Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глаза­ми и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты “не-реальны” и “не-логичны”? А кто сказал, что “житейская” логика обязательна для искусства? Мы поражаемся красотой на­рисованной женщины, несмотря на то, что вопреки анатоми­ческой логике, художник вывернул лопатку своей героини и от­вел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разруша­ет предмет, но помогает его познать”
 
В декларации также давались краткие характеристики твор­чества каждого из членов ОБЭРИУ. Вот что было сказано о Хармсе: “Даниил Хармс - поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные дей­ствительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе “классический” отпечаток и, в то же время, представляет широкий размах обэриутского мироощущения”. Впоследствии Маршак скажет о Хармсе, что это был поэт “с аб­солютным вкусом и слухом и с какой-то - может быть, подсоз­нательной - классической основой”[2].
 
“Кто мы? И почему мы?.. - вопрошали они в своем манифес­те. - Мы - поэты нового мироощущения и нового искусства... В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очи­щенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоя­нием искусства. В поэзии - столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики”, и так далее. Обэриуты нашли себе приют в стенах ленинградского Дома печа­ти, где 24 января 1928 года состоялся их самый большой ве­чер, “Три левых часа”. Хармс - вместе с Н. Заболоцким, А. Введенским, К. Вагиновым, И. Бахтеревым и другими - читал на первом “часу” свои стихи, восседая на шкафу, а на втором “часу” была представлена его пьеса “Елизавета Бам”, одним из постановщиков которой был сам автор. ОБЭРИУ очень увлекло Хармса, и он разрывался между обэриутскими занятиями и воз­любленной.
 
Группу ОБЭРИУ возглавлял Александр Туфанов, личность весьма неординарная. Вот как о нем вспоминает поэт Игорь Бахтерев: “В двадцатые годы в типографии ленинградского коо­перативного издательства “Прибой” работал нелепого вида кор­ректор, именовавшийся “старшим”, один из лучших корректоров города. Длинные, иной раз нерасчесанные пряди волос спуска­лись на горбатую спину. Нестарое лицо украшали пушистые усы и старомодное пенсне в оправе на черной ленточке, которую он то и дело поправлял, как-то странно похрюкивая.  
 
Особенно нелепый вид корректор приобретал за порогом ти­пографии. Дома он сменял обычную для того времени широкую, без пояса, толстовку на бархатный камзол, а скромный самовяз на кремовое жабо. И тогда начинало казаться, что перед вами персонаж пьесы, действие которой происходит в XVIII веке. Его жена, Мария Валентиновна, ростом чуть повыше, вполне соответствовала внешности мужа: распущенные волосы, сарафан, расшитый жемчугом кокошник. В таком обличии появлялись они и на эстраде, дуэтом читая стихи уже не корректора, а известного в Ленинграде поэта А. В. Туфанова.  
 
В первые послереволюционные годы Туфанов ходил в обычном пиджаке и писал обычные стихи, считая себя последователем акмеистов. Его первый сборник назывался “Эолова арфа”. Если воспользоваться им же предложенной терминологией, его стихи отличались от стихов акмеистов “звуковой ориентацией”. Потом Туфанов стал называть свои стихи аллитерационными, а в нача­ле двадцатых годов декларировал поэзию без слов, с заменой осмысленного слова бессмысленной фонемой. В ту пору он назы­вал себя заумником...”[3].
 

К концу тридцатых годов кольцо вокруг Хармса сжимается. Все меньше возможностей печататься в детских журналах Ленин­града - “Чиж” и “Еж”. А после публикации знаменитого стихо­творения “Из дома вышел человек...” Хармса не печатали почти целый год. Следствием этого стал совершенно реальный голод. В 1937 и 1938 годах нередки были дни и недели, когда они с женой жестоко голодали. Не на что было купить даже совсем простую еду. “Я все не прихожу в отчаяние, записывает он 28 сентября 1937 года в дневнике. - Должно быть, я на что-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно есть на самом деле. Железные руки тянут меня в яму”.
 
Второй арест, в 1937 году, не сломил его. После скорого освобождения он продолжал творить.
 
Начало войны и первые бомбардировки Ленинграда усилили у Даниила Ивановича чувство приближающейся собственной гибели. С одной стороны, его легко мог погубить призыв в армию: там не нужны были немецкие пуля или снаряд, просто более непри­способленного к армии человека, чем Хармс, трудно было себе представить; с другой - от бомбы или от снаряда можно было погибнуть и в городе. Со свойственным ему пессимизмом Хармс говорил своим близким: “Первая же бомба попадет в наш дом”[7]. Бомба действительно попала в дом Хармса на ул. Маяковского, но это случилось позже, когда ни его, ни его жены там уже не было.
 
Гром грянул в августе 1941 года. Хармс был арестован за “пораженческие высказывания”. Длительное время никто ничего не знал о его дальнейшей судьбе, лишь 4 февраля 1942 года Марине Малич сообщили о смерти мужа. Как выяснилось впо­следствии, Хармс, которому угрожал расстрел, симулировал психическое расстройство и был направлен в тюремную психиат­рическую больницу, где и скончался в первую блокадную ленин­градскую зиму - от голода или от “лечения”. Видимо, арест его не был случайным: в том же месяце - августе - чуть ли не в тот же день в Харькове арестовали Введенского. К Харькову приближались немцы и должны были вот-вот занять город; за­ключенных эвакуировали на поезде, и где-то в дороге Введен­ский погиб. По одним сведениям, - от дизентерии, по другим, - он ослабел от голода и был застрелен конвоем.
 
Уже слабея от голода, его жена, М.В. Малич, пришла в квартиру, пострадавшую от бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича, Я.С. Друскиным, сложила в небольшой чемоданчик рукописи мужа, а также находившиеся у Хармса рукописи Вве­денского и Николая Олейникова, и этот чемоданчик как самую большую ценность Друскин берег при всех перепитеях эвакуа­ции. Потом, когда в 1944-м году он вернулся в Ленинград, то взял у сестры Хармса, Е.И. Ювачевой, и другую чудом уце­левшую на Надеждинской часть архива.  
 
Хармс, постоянно меняющий при жизни имена, не изменял себе в жизни и творчестве. Нищета и гонения не сломили гор­дого духа писателя. Хармс жил и творил в самые мрачные годы, “Я участвую в сумрачной жизни” - эти слова О. Мандельштама он мог бы повторить с полным правом.
 
Хармс не был нужен русской литературе, это очевидно. Русская литература с таким трудом переносила его присутствие в себе, что Хармсу пришлось умереть. Чем быстрее, тем лучше - в тридцать шесть лет.
 
Многие познакомились с Хармсом благодаря ксерокопиям, бледным, а местами - и вовсе неразборчивым, на которых его собственные труды драматически перемешались с анонимными подделками. Эпопея продолжается по сей день.
 

Браво, браво!!! Я бы не нашел времени, наверное, выложить сведения о биографии Хармса. Снимаю шляпу ( в переносном смысле).

А это так, на размышление о невостребованности и т.д.
И. Бродский
 
Ну если уж мы заговорили о том, что под конец века все на культурной сцене как бы расставляется по своим местам, то я вот что скажу: никто не должен волноваться по этому поводу. Потому что на свои места ставит само время -- независимо от наличия железного занавеса или же его отсутствия. Существует закон сохранения энергии: энергия, выданная в мир, не пропадает бесследно при любой политической или культурной изоляции. И если в этой энергии вдобавок есть еще и какое-то определенное качество, то тогда волноваться уж совершенно незачем. Поэтому зря поэты предаются вельтшмерцу по поводу того, что их не печатают или не признают. Им надо волноваться только по поводу качества того, что они делают. Потому что при наличии качества все рано или поздно станет на свои места. Особенно теперь, когда благодаря популяционному взрыву людям нечем заняться и многие из них идут в критики или литературоведы. Так что вниманием никто не будет обойден, с этим все будет в порядке. Неизвестных гениев -- нет. Это просто такая мифология, доставшаяся нам в наследство от XIX века -- мифология довольно-таки неубедительная. В будущем все сестры получат по серьгам.

Больше того,  - он старался не посвящать
своих  знакомых  в то,  что пишет. Художница
Алиса Порет вспоминала: "Хармс сам очень лю-
били рисовать, но мне свои  рисунки  никогда
не показывал, а также все,  что он писал для
взрослых.  Он запретил это всем своим друзь-
ям, а с меня взял клятву, что я не буду  пы-
таться достать его рукописи". Думаю, однако,
что  небольшой  круг его друзей - А.Введенс-
кий, Л.Липавский (Л.Савельев), Я.С.Друскин и
некоторые другие - были постоянными слушате-
лями его сочинений в 30-е годы.
   А  писал он - во всяком  случае стремился
писать - ежедневно. "Я сегодня  не  выполнил
своих 3-4 страниц",  -  упрекает он себя.  И
рядом,  в те же дни, записывает: "Я был наи-
более счастлив, когда у меня отняли  перо  и
бумагу  и  запретили мне что-либо делать.  У
меня не было тревоги, что я не делаю чего-то
по  своей вине,  совесть была спокойна, и  я
был  счастлив.  Это  было,  когда  я сидел в
тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли
я опять туда или в положение, подобное тюрь-
ме, я сказал бы: нет, НЕ ХОЧУ".
   И  тут же: "Человек в  своем  деле  видит
спасение, и потому он должен постоянно зани-
маться  своим делом,  чтобы быть счастливым.
Только вера в успешность своего дела  прино-
сит счастье. Сейчас должен быть счастлив За-
болоцкий".
   "Довольно праздности и  безделья!  Каждый
день раскрывай эту тетрадь  и  вписывай сюда
не  менее полстраницы.  Если ничего не пише-
тся,то запиши хотя бы по примеру Гоголя, что
сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с ин-
тересом  и  смотри на писание, как на празд-
ник.  11  апреля  1937 года". ("Голубая тет-
радь" N% 24).
   Эти  записи  относятся  к  середине  30-х
годов, когда сочинение для детей, в  которое
Хармса и других обериутов (Введенского, Вла-
димирова, Дойвбера  Левина...)  вовлек  Мар-
шак, шло у Хармса все натужнее, все труднее.
Начав с  сотрудничества в  журнале  "Еж"  (с
1928 года), а затем "Чиж" (с 1930-го), с то-
го,что в одном номере журнала могли появить-
ся и его рассказ, и стихотворение, и подпись
под картинкой,  Хармс  к середине  30-х  уже
писал для детей все реже и реже, от случая к
случаю.  И  можно лишь удивляться,  что  при
сравнительно небольшом числе детских стихот-
ворений ("Иван Иваныч Самовар", "Врун", "Иг-
ра",  "Миллион",  "Как  папа  застрелил  мне
хорька",  "Из дома вышел человек",  "Что это
было?", "Тигр на улице" ...) он создал  свою
страну  в поэзии для детей и стал ее класси-
ком. Нет, я не разделяю точку зрения,  будто
детская литература  была для  него  "отхожим
промыслом".  Слишком  честным  и талантливым
человеком  был  Даниил Хармс,  чтобы  писать
только для денег.  Да  и сами  детские стихи
Хармса  говорят за себя:  они из того драго-
ценного металла, что и стихи "для взрослых".
Детская  литература  с конца 20-х  годов  до
конца жизни была,  что немаловажно для писа-
теля, его лицом, его визитной карточкой,име-
нем наконец.
   Но жил он, внутренне жил тем,  что творил
не для детей. Это  -  с самого начала - были
рассказы, стихотворения, пьесы, статьи и да-
же любая строчка в дневнике, письмо или час-
тная записка.  Во всем,  в  любом  избранном
жанре он оставался оригинальным,  ни на кого
не похожим писателем.  "Я хочу  быть в жизни
тем же, чем Лобачевский в геометрии",  - за-
писал он в 1937 году.
   Мир удивился,узнав Даниила Хармса.  Впер-
вые прочитав его в конце 60-х - начале  70-х
годов. Его и его друга Александра Введенско-
го.  До  тех пор мир считал  родоначальником
европейской литературы абсурда Эжена Ионеско
и Сэмюела Беккета. Но,  прочтя наконец неиз-
вестные дотоле и, к  сожалению, еще не опуб-
ликованные у  нас в стране пьесу  "Елизавету
Бам"  (1927),  прозаические  и  стихотворные
произведения Даниила Хармса,  а также  пьесу
"Елка у Ивановых" (1939) и  стихотворения А.
Введенского, он  увидел, что эта столь попу-
лярная  ныне ветвь литературы появилась  за-
долго до Ионеско и Беккета.  Но ни Хармс, ни
Введенский уже не услышали, как их чествуют.
   Слом,  разлад,  разрушение   устоявшегося
быта, людских связей и прочее они почувство-
вали,  пожалуй,  острее и раньше  других.  И
увидели в  этом трагические  последствия для
человека. Так все ужасы жизни, все ее  неле-
пости стали на только фоном, на котором раз-
ворачивается абсурдное действо, но и в какой
-то мере причиной, породившей самый  абсурд,
его  мышление.  Литература абсурда оказалась
по-своему  идеальным выражением этих процес-
сов, испытываемых каждым  отдельным  челове-
ком.

Творящие легенду  о  Хармсе  писали, как
был изумлен дворник,  читая  на  дверях  его
квартиры табличку каждый раз с новым именем.
Возможно, что так все и было. Но вот подлин-
ная записка, сохранившаяся в архиве  Хармса:
"У меня срочная работа. Я дома, но никого не
принимаю.И даже не разговариваю через дверь.
Я работаю каждый день до 7 часов".
    "Срочная работа" у непечатающего писате-
ля! Но он  словно  знал об отпущенных ему 36
годах жизни. Бывали дни, когда он  писал  по
два-три стихотворения или по два рассказа. И
любую, даже маленькую вещь мог несколько раз
переделывать и переписывать. Но ни разу пос-
ле 1928 года не  перепетатывал свои стихи  и
рассказы на пишущей машинке - за ненадобнос-
тью. Носить их в редакции  было  бесполезно.
Он знал, что их не возьмут, не напечатают. В
дневнике он уговаривает себя не пасть духом,
обрести  равновесие,  чтобы  остаться верным
избранному пути,  даже если приходится плыть
против течения. "Жизнь это море,  судьба это
ветер, а человек  это  корабль, - размышляет
он. -  И как хороший рулевой может использо-
вать противный ветер и даже идти против вет-
ра, не меняя курса корабля, так и умный  че-
ловек может использовать удары  судьбы  и  с
каждым  ударом  приближаться  к  своей цели.
П р и м е р: Человек хотел стать оратором, а
судьба  отрезала ему язык, и человек онемел.
Но он не сдался, а научился  показывать  до-
щечку с фразами, написанными большими буква-
ми, и при этом где нужно рычать, а где нужно
подвывать и этим воздействовал на слушателей
еще более, чем это можно было  сделать обык-
новенной речью". <...>
    Детская литература уже не могла  прокор-
мить Хармса, и они с женой временами жестоко
голодали. "Пришло время  еще  более  ужасное
для меня, - записывает он 1 июня 1937  года.
-  В  Детиздате  придрались  к каким-то моим
стихам ("Из дома вышел человек..." -  Вл.Г.)
и начали меня травить. Меня прекратили печа-
тать.  Мне не  выплачивают деньги, мотивируя
какими-то случайными задержками. Я чувствую,
что там происходит что-то тайное,  злое. Нам
нечего есть. Мы страшно голодаем. Я знаю,что
мне пришел конец..."
    В среде писателей он чувствует себя  чу-
жим. Стихи "На  посещение Писательского Дома
24 января 1935 года"  начинаются  строчками:
"Когда оставленный судьбою, Я в двери к  вам
стучу, друзья, Мой взор темнеет сам собою  И
в сердце стук унять нельзя..."
    Второй арест,  в  1937  году,  не сломил
его. После скорого освобождения он продолжал
творить. Чудо,чудеса врывались в его расска-
зы и пьесы, приобретая  подчас  гротесковые,
абсурдные формы, но эти формы парадоксальным
образом соотносились с  той жизнью,  которая
окружала самого Хармса, и потому  даже самые
короткие  его вещи выглядят  художественно и
философски законченными.
    Он жил высокой духовной  жизнью,  пускай
его круг ограничивался  несколькими друзьями
(Введенский, Липавский, Друскин, Олейников..
.). Большая  дружба связывала его с художни-
ками: Петром Соколовым,  Владимиром Татлиным
(он,  кстати, талантливо  иллюстрировал  его
книжку "Во-первых и во-вторых"), с Казимиром
Малевичем, на смерть которого  он  отозвался
прекрасными стихами,  с ученицами Филонова -
Алисой Порет и Татьяной Глебовой, с музыкан-
тами Исайей Браудо, Марией Юдиной,  с Иваном
Соллертинским...
    Я  нарочно не останавливаюсь  на внешнем
облике Хармса, столько раз описанном во всех
мемуарах, - облике чудака.  Нет,  мемуаристы
этот облик, конечно, не выдумали, не сочини-
ли.  Хармс  и  вправду одевался  на  обычный
взгляд вызывающе, странно, иногда нелепо,  -
но если мы будем говорить только об этом, мы
не узнаем о Хармсе ничего. Это все из облас-
ти легенды и анекдотов о Хармсе.  А по  сути
его внешность  могла стоить ему жизни.  Вера
Кетлинская,  которая  возглавляла  в блокаду
ленинградскую писательскую организацию, рас-
сказывала,  что ей в начале войны,  приходи-
лось несколько раз удостоверять личность Ха-
рмса,  которого  подозрительные граждане,  в
особенности подростки,  принимали  из-за его
странного вида и одежды  (гольфы,  необычная
шляпа, "цепочка с массой загадочных брелоков
вплоть  до  черепа с костями" и т.д.) за не-
мецкого шпиона.  "Двадцать третьего августа,
- сообщала в письме от 1 сентября  1941 года
М.Малич своему другу Наталии Шанько, эвакуи-
ровавшейся на Урал, - Даня  уехал к  Николаю
Макаровичу.  Я осталась одна без работы, без
денег,  с бабушкой на руках. Что со мной бу-
дет,  я не знаю,  но знаю только,  что жизнь
для меня кончена с его отъездом".  "Отъезд,"
"к Николаю Макаровичу" - что за этим стояло,
друзья  понимали  сразу.  Н.М.Олейников  был
давно арестован и, по слухам, погиб. <...>
    Последние  месяцы  жизни  Хармс провел в
тюрьме. [1]
    Уже слабея от голода, его жена,  М.В.Ма-
лич, пришла   в  квартиру,  пострадавшую  от
бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича,
Я.С.Друскиным, сложила в небольшой  чемодан-
чик  рукописи мужа, а  также находившиеся  у
Хармса рукописи Введенского и Николая  Олей-
никова, и этот чемоданчик как самую  большую
ценность Друскин  берег  при всех перепитеях
эвакуации.  Потом,  когда  в 1944-м  году он
вернулся в Ленинград, то взял у сестры Харм-
са, Е.И.Ювачевой,  и  другую чудом уцелевшую
на Надеждинской часть архива.