чернобыль

[(SIC)]

Свидетельствует Г. Н. Петров:
«Утром 27 апреля объявили по радио, чтобы не выходили из квартир. По домам бегали сандружинницы, разносили таблетки йодистого калия. У каждого подъезда по-ставили милиционера без респиратора.
На улице ведь было, как стало известно потом, до одного рентгена в час и радио-нуклиды в воздухе.
Но не все люди послушались инструкций. Было тепло и светило солнце. Выход-ной день. Но был кашель, сушило горло, металлический привкус во рту, головная боль. Некоторые бегали в медсанчасть измеряться. У них измеряли РУПом щитовидки. Зашкал на диапазоне пять рентген в час. Но других приборов не было. И потому неясна была подлинная активность. Люди волновались. Но потом как-то быстро забывали, Были сильно возбуждены...»
Свидетельствует Л. А. Харитонова:
«Еще 26 апреля, во второй половине дня, некоторых, в частности детей в школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но большинство не обращало на это вни-мания. Ближе к вечеру стало понятно, что тревога обоснованная. Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Сама не видела, но говорили, что многие, особенно муж-чины, дезактивировались выпивкой. В рабочих поселках и без ядерной аварии можно увидеть пьяных. А здесь появился новый стимул. Видимо, кроме спиртного, для дезак-тивации ничего другого просто не было. Припять была очень оживлена, бурлила людьми, будто готовилась к какому-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские праздники. Но перевозбуждение людей бросалось в глаза...»
Свидетельствует Л. Н. Акимова:
«Утром 27 апреля по радио передали, чтобы не выходили из дома, не подходили к окну. Старшеклассницы принесли йодистые таблетки. В 12 часов сообщили уже определенней, что будет эвакуация, но не надолго — на 2—3 дня, чтобы не волновались и не брали много вещей. Дети все стремились к окну, посмотреть, что на улице. Я их оттаскивала. Было тревожно. Сама выглядывала в окно и поняла, что не все слушаются. На скамье возле дома сидела женщина, наша соседка, и вязала. Рядом в песочке играл ее двухлетний сынишка. А ведь там, как узнали потом, весь воздух, которым дышали, излучал гамма- и бета-лучи. Воздух был насыщен долгоживущими радионуклидами, и все это накапливалось в организме. Особенно радиоактивный йод в щитовидках, наиболее опасный для детей. Все время болела голова и душил сухой кашель...
А в общем, все жили как обычно. Готовили завтраки, обеды, ужины. Весь день и вечер 26 апреля ходили в магазины. Да и 27 утром тоже. Ходили друг к другу в гости...
А ведь продукты, еда уже тоже были заражены радиацией... Меня еще очень вол-новало состояние мужа: темно-бурый цвет кожи, возбужденность, лихорадочный блеск глаз...»
Свидетельствует Г. Н. Петров:
«Ровно в четырнадцать часов к каждому подъезду подали автобусы. По радио еще раз предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вер. не-мея. У меня еще тогда мелькнула невольная мысль; если брать много вещей, то и пяти тысяч автобусов не хватит...
Большинство людей послушались и даже не взяли запас денег. А вообще хоро-шие у нас люди: шутили, подбадривали друг друга, успокаивали детей. Говорили им: „Поедем к бабушке", „На кинофестиваль", „В цирк"... Старшие ребята были бледны, печальны и помалкивали. В воздухе вместе с радиацией повисли деланная бодрость и тревога. Но все было деловито. Многие спустились вниз заранее и толпились с детьми снаружи. Их все время просили войти в подъезд. Когда объявили посадку, выходили из подъезда и сразу в автобус. Те, кто мешкал, бегал от автобуса к автобусу, только хватали лишние бэры. И так за день „мирной", обычной жизни нахватались снаружи и внутрь предостаточно.
Везли до Иванкова (60 километров от Припяти) и там расселяли по деревням. Не все принимали охотно. Один куркуль не пустил мою семью в свой огромный кирпич-ный дом, но не от опасности радиации (в этом он не понимал и объяснения на него не действовали), а от жадности. „Не для того, говорит, строил, чтобы чужих впускать..."
Многие, высадившись в Иванкове, пошли дальше, в сторону Киева, пешком. Кто на попутных. Один знакомый вертолетчик, уже позже, рассказывал мне, что видел с воздуха: огромные толпы легко одетых людей, женщин с детьми, стариков — шли по дороге и обочинам в сторону Киева. Видел их уже в районе Ирпеня, Броваров. Маши-ны застревали в этих толпах, словно в стадах гонимого скота. В кино часто видишь такое в Средней Азии, и сразу пришло в голову, хоть нехорошее, но сравнение. А люди шли, шли, шли...»
Трагичным было расставание уезжающих с комнатными животными: кошками, собаками. Кошки, вытянув трубой хвосты, пытливо заглядывая в глаза людям, жалоб-но мяукали, собаки самых разных пород тоскливо выли, прорывались в автобусы, ис-тошно визжали, огрызались, когда их выволакивали оттуда. Но брать с собой кошек и собак, к которым особенно привыкли дети, нельзя было. Шерсть у них была очень ра-диоактивна, как и волосы у людей. Ведь животные круглый день на улице, сколько в них набралось...
Долго еще псы, брошенные хозяевами, бежали каждый за своим автобусом. Но тщетно. Они отстали и возвратились в покинутый город. И стали объединяться в стаи.
Когда-то археологи прочли интересную надпись на древневавилонских глиняных табличках: «Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться».
Город Припять не разрушился. Он остался покинутым, законсервированным ра-диацией на несколько десятков лет. Радиоактивный город-призрак...
Объединенные в стаи псы прежде всего сожрали большую часть радиоактивных кошек, стали дичать и огрызаться на людей. Были попытки нападения на людей, на брошенный домашний скот...
Срочно была сколочена группа охотников с ружьями, и в течение трех дней — 27, 28 и 29 апреля (то есть до дня эвакуации Правительственной комиссии из Припяти в Чернобыль) был произведен отстрел всех радиоактивных псов, среди которых были дворняжки, доги, овчарки, терьеры, спаниэли, бульдоги, пудели, болонки. 29 апреля отстрел был завершен, и улицы покинутой Припяти усеяли трупы разномастных со-бак...
Эвакуации были подвергнуты также жители близлежащих к АЭС деревень и ху-торов: Семиходов, Копачей, Шипеличей и других.
Анатолий Иванович Заяц (главный инженер треста Южатомэнергомонтаж) с группой помощников, среди которых были и охотники с ружьями, обходили дворы деревень и разъясняли людям, что надо покидать свои р одные дома.
Больно, горько было видеть страдания и слезы людей, которым предстояло на го-ды, может, навсегда покинуть землю предков...
«Да шо ж це воио такэ?! Да як же я кину хату, та скотину?! Огород... Да як же це, сынку?!..»
— Надо, бабушка, надо, — объяснял Анатолий Иванович. — Кругом все радио-активно: и земля, и трава. Скотину теперь этой травой кормить нельзя, молоко пить нельзя. Ничего... Все радиоактивное. Государство Исполнит вам, за все заплатит спол-на. Все будет хорошо...
Но люди не понимали, не хотели понимать такие слова.
— Як же це?!.. Солнце светит, трава зэлэна, усе растет, цветет, сады, бачишь, яки?..
— В том-то и дело, бабушка... Радиация невидима и поэтому опасна. Скот брать с собой нельзя. Коровы, овцы, козы радиоактивны, особенно шерсть...
Многие жители, прослышав, что скот нельзя кормить травой, загнали коров, овец и коз по наклонному настилу на крыши сараев и держали там, чтобы они не шли щи-пать траву. Думали, что это недолго. Дня два, а потом снова будет можно.
Но все пришлось объяснять снова и снова. Скот расстреляли, людей вывезли в безопасное место...

[(SIC)]

Но вернемся в город Припять, к генералу ВВС Н. Т. Антошкину.
Утром 27 апреля прибыли по его вызову первые два вертолета Ми-6, пилотируе-мые опытными летчиками Б. Нестеровым и А. Серебряковым. Гром моторов вертоле-тов, приземлившихся на площади перед горкомом КПСС, разбудил всех членов Пра-вительственной комиссии, которые только в четыре утра прилегли на пару часов вздремнуть.
Генерал Антошкин управлял полетом и посадкой вертолетов, находясь на крыше гостиницы «Припять». В ту ночь он не сомкнул глаз.
Нестеров и Серебряков произвели тщательную разведку с воздуха всей террито-рии АЭС и ее окрестностей, начертили схему заходов на реактор для сброса песка.
Подходы к реактору с воздуха были опасны, мешала вентиляционная труба чет-вертого блока, высота которой составляла сто пятьдесят метров. Нестеров и Серебря-ков произвели замер активности над реактором на разных высотах. Ниже ста десяти метров не опускались, ибо резко возрастала активность. На высоте сто десять метров — 500 ренгген в час. Но после «бомбометания» наверняка поднимется еще выше. Для осуществления сброса песка необходимо зависнуть над реактором на три-четыре ми-нуты. Доза, которую получат за это время пилоты, составит от 20 до 80 рентген в зави-симости от степени радиационного фона. А сколько будет вылетов? Это еще пока было неясно. Сегодняшний день покажет. Боевая обстановка ядерной войны...
На площадку перед горкомом КПСС то и дело садились и взлетали вертолеты. Оглушающий грохот моторов мешал работе Правительственной комиссии. Но все тер-пели. Приходилось говорить очень громко, просто кричать. Щербина нервничал: «По-чему не начали кидать в реактор мешки с песком?!»
При посадке и взлете вертолетов работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную выль с осколками деления. В воздухе возле горкома партии и в помещениях, расположенных рядом, радиоактивность резко возросла. Люди задыхались.
А разрушенный реактор все изрыгал и изрыгал из себя новые миллионы кюри радиоактивности...
Генерал Антошкин оставил вместо себя на крыше гостиницы «Припять» полков-ника Нестерова, чтобы тот управлял полетами, а сам поднялся в небо и лично осмотрел реактор с воздуха. Долго не мог понять, где же реактор. Незнакомому с конструкцией блока трудно ориентироваться. Понял, что нужно брать на «бом-бометание» знатоков от монтажников или эксплуатации...
Прибывали все новые вертолеты. Стоял непрерывный оглушающий грохот.
Разведка проведена, подлеты к реактору определены.
Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут загружать мешки и грузить их в вертолеты...
Все эти вопросы генерал Антошкин выложил Щербине. Все в горкоме партии кашляли, сушило горло, трудно было говорить.
— У вас в войсках мало людей? — вопрошал Щербина. — Вы мне задаете эти вопросы?
— Летчики грузить песок не должны! — парировал генерал. — Им надо вести машины, держать штурвалы; выход на реактор должен быть точным и гарантирован-ным. Руки не должны дрожать. Им ворочать мешками и лопатами нельзя!
— Вот, генерал, бери двух заместителей министров— Шашарина и Мешкова, пусть они тебе грузят, мешки достают, лопаты, песок... Песка здесь кругом навалом. Грунт песчаный. Найдите поблизости площадку, свободную от асфальта, — и вперед... Шашарин, широко привлекайте монтажников и строителей. Где Кизима?
Свидетельство Г. А. Шашарина:
«Очень хорошо поработал генерал ВВС Антошкин. Энергичный и деловой гене-рал. Не давал никому покоя, Тормошил всех.
Отыскали метрах в пятистах от горкома партии, возле кафе „Припять" у речного вокзала гору отличного песка. Его намывали земснарядами для строительства новых микрорайонов города. Со склада ОРСа привезли пачку мешков, и мы, вначале втроем: я, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков и генерал Антошкин — начали загружать мешки. Быстро упарились. Работали кто в чем был, я и Мешков — в своих московских костюмах и штиблетах, генерал — в своем парадном мундире. Все без респираторов и дозиметров.
Вскоре я подключил к этому делу управляющего трестом Южатомэнергомонтаж Н. К. Антонщука, его главного инженера А. И. Зайца, начальника управления ГЭМ В. Ф. Выпирайло и других.
Антонщук подбежал ко мне со списком на льготы, который выглядел в этой об-становке смехотворным, но я его тут же утвердил. Это был список людей, которые бу-дут работать на засыпке мешков песком, их увязке и погрузке в вертолеты. Такие спи-ски обычно утверждались в прошлом на людей, которые выполняли монтажные или строительные работы на действующих АЭС, в грязной зоне. Но здесь... Антонщук и те, кому предстояло работать, действовали по старой схеме, не понимая, что грязная зона теперь в Припяти везде и что льготы надо платить всем жителям города. Но я не стал отвлекать людей объяснениями. Нужно было делать дело...
Но прибывших людей не хватало. Я попросил главного инженера Южатомэнер-гомонтажа А. И. Зайца проехать в ближайшие колхозы и попросить помощи...»
Свидетельствует главный инженер треста Южатомэнергомонтаж Анатолий Иванович Заяц:
«27 апреля утром надо было организовать помощь вертолетчикам по загрузке песка в мешки. Людей не хватало. Мы с Антонщуком проехали по хуторам колхоза „Дружба". Ходили по дворам. Люди работали на приусадебных участках. Но многие были в поле. Весна, шел сев. Стали разъяснять, что земля уже непригодная, что надо заткнуть зев реактору и что нужна помощь. С утра было очень жарко. У людей вос-кресное, предпраздничное настроение. Нам плохо верили. Продолжали работать. Тогда мы отыскали председателя колхоза и секретаря парторганизации. Пошли в поле вместе. Разъяснили людям еще и еще раз. В конце концов люди отнеслись с понима-нием. Набралось человек сто пятьдесят добровольцев — мужчин и женщин. Они работали потом, не покладая рук, по загрузке мешков и вертолетов. И все это без респираторов и других средств защиты. 27 апреля обеспечили 110 вертолетовылетов, 28 апреля — 300 вертолетовылетов...»
Свидетельствует Г. А. Шашарин:
«А Щербина торопил. Под грохот вертолетов орал во весь рот, что не умеем ра-ботать, плохо разворачиваемся. Гонял всех, как Сидоровых коз, — министров, замми-нистров, академиков, маршалов, генералов, не говоря уже об остальных...
— Как реактор взрывать, так они умеют, а мешки загружать песком — некому!
Наконец, первую партию в шесть мешков с песком погрузили на Ми-6. С верто-летами на „бомбежку" вылетали поочередно Н. К. Антонщук, В. Д. Дейграф, В. П. То-каренко. Они монтировали этот реактор, и летчикам надо было поточнее показать, ку-да бросать мешки».
Первым на «бомбометание» вел вертолет военный летчик первого класса полковник Б. Нестеров. По прямой со скоростью 140 километров в час шли к четвертому блоку. Ориентир — слева две стопятидесятиметровые венттрубы АЭС.
Зашли над кратером ядерного реактора. Высота сто пятьдесят, нет, высоко. Сто десять метров. На радиометре 500 рентген в час. Зависли над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биологической защиты и шахтой. Щель метров пять шириной. Надо попасть. Биозащита раскалена до цвета диска солнца. Открыли дверь. Снизу несло жаром. Мощный восходящий поток радиоактивного газа, ионизированного нейтронами и гамма-лучами. Все без респираторов. Вертолет не защищен снизу свинцом... До этого додумались позже, когда сотни тонн груза были уже сброшены. А сейчас... Высовывали голову в открытую дверь и, заглядывая в ядерное жерло, целясь в него глазом, сбрасывали мешок за мешком. И так все время. Иного способа не было...
Первые двадцать семь экипажей и помогавшие им Антонщук, Дейграф, Токарен-ко вскоре вышли из строя и их отправили в Киев на лечение. Ведь активность после сбрасывания мешков на высоте ста десяти метров достигала тысячи восьмисот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе...

[(SIC)]

При метании мешков с такой высоты оказывалось значительное ударное воздей-ствие на раскаленную активную зону. Резко увеличились при этом, особенно в первый день, выбросы осколков деления и радиоактивного пепла от сгоревшего графита. Люди дышали всем этим. В течение месяца потом вымывали из крови героев соли урана и плутония, многократно заменяя кровь.
В последующие дни пилоты сами уже догадались класть под сиденье свинцовые листы и надевали респираторы. Эта мера несколько снизила облучаемость летного со-става...
Рассказывает полковник В. Филатов;
«В 19.00 27 апреля генерал-майор Н. Т. Антошкин доложил председателю Прави-тельственной комиссии Щербине, что в жерло реактора сброшено 150 тонн песка. Сказал это не без гордости. Тяжко дались эти сто пятьдесят тонн.
— Плохо, генерал, — сказал Щербина. — Сто пятьдесят тонн песка такому реак-тору — как слону дробина. Надо резко нарастить темпы...»
Щербина разнес также в пух и прах замминистров Шашарина и Мешкова, обви-нив их в нерасторопности. Назначил руководителем погрузки песка начальника Сою-затомэнергостроя М. С. Цвирко.
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«Вечером 27 апреля, когда Шашарин и Антошкин доложили о сброшенных меш-ках, Щербина долго орал, что плохо работали. И вместо Шашарина назначил меня ру-ководить погрузкой песка. Я отказался от места, где брали песок до этого. Песок там по замерам дозимет-ристов был очень радиоактивный, и люди зря хватали лишние до-зы. Нашли песчаный карьер в десяти километрах от Припяти. Мешки вначале брали в ОРСе, магазинах, вытряхивая оттуда крупы, муку, сахар. Потом мешки привезли из Киева. 28 апреля нам выдали оптические дозиметры, но их надо заряжать, а их, кажет-ся, не зарядили. У меня дозиметр показывал все время полтора рентгена. Стрелка не двигалась с места. Тогда я взял еще один дозиметр. На нем показывало два рентгена, И ни гу-гу больше. Плюнул и перестал больше смотреть. Схватили где-то около семиде-сяти, ста рентген. Думаю, не меньше...»
Генерал Антошкин от усталости и бессонницы валился с ног, и такая оценка Щербины обескуражила его. Но только на мгновение. Он снова ринулся в бой. С 19 до 21 часа отладил отношения со всеми руководителями, от которых зависело обеспечение вертолетчиков мешками, песком, людьми для осуществления погрузки... Догадались использовать для увеличения производительности парашюты. В перевернутые вверх стропами купола парашютов грузили по пятнадцать мешков. Получалась сумка. Стропы цепляли к вертолету и — к реактору...
28 апреля было сброшено уже 300 тонн.
29 апреля — 750 тонн.
30 апреля — 1500 тонн. 1 мая — 1900 тонн.
В 19 часов 1 мая Щербина сообщил о необходимости сократить сброс вдвое. Появилось опасение, что не выдержат бетонные конструкции, на которые опирался реактор, и все рухнет в бассейн-барбатер. Это грозило тепловым взрывом и огромным радиоактивным выбросом...
Всего с 27 апреля по второе мая было сброшено в реактор около пяти тысяч тонн сыпучих материалов...
Свидетельствует Ю. Н. Филимонцев — заместитель начальника Главного научно-технического управления Минэнерго СССР:
«Я приехал в Припять вечером 27 апреля. С дороги сильно устал. Потолкался в горкоме, где работала Правительственная комиссия, и пошел в гостиницу спать. С со-бой у меня был карманный радиометр, который мне подарили на Курской АЭС перед моим отъездом на работу в Москву. Прибор хороший, с суммирующим устройством. За десять часов сна я получил один рентген. Стало быть, активность в помещении со-ставляла сто миллирентген в час. На улице в разных местах — от пятисот миллирент-ген до одного рентгена в час...»
Продолжение свидетельства Ю. Н. Филимонцева приведу несколько позднее.
28 апреля 1986 года
В восемь утра 28 апреля я приехал на работу и вошел в кабинет к начальнику Главного производственного управления по строительству Минэнерго СССР Евгению Александровичу Решетникову для доклада о результатах командировки на Крымскую АЭС.
Необходимо сообщить читателю, что главк этот, сокращенно — Главстрой, зани-мался вопросами строительства и монтажа тепловых, гидравлических и атомных элек-тростанций. Как заместитель начальника главка, я возглавлял атомное направление.
И хотя сам я технолог, и долгие годы работал на эксплуатации АЭС, после луче-вой болезни мне была противопоказана работа с источниками ионизирующих излуче-ний. Из эксплуатации я перешел на работу в строительно-монтажную организацию Союзатомэнергострой, где осуществлял координацию монтажных и строительных ра-бот на атомных станциях. То есть это была работа на стыке технологии и строительст-ва. Работая в Союзатомэнергострое, где начальником был М. С. Цвирко, я и получил приглашение Решетникова перейти в новый главк.
Иными словами, определяющим для меня на новой работе было отсутствие кон-такта с радиацией, так как в интеграле у меня было уже сто восемьдесят рентген.
Решетников — опытный и энергичный организатор строительного производства, страстно болеющий за успех дела. Правда, мешало ему развернуться слабое здоровье — болезнь сердца. Он долгое время работал в провинции на строительстве заводов, шахт, тепловых и атомных электростанций. Однако технологической части АЭС, тем более ядерной физики, он не знал.
Войдя в кабинет, я стал докладывать ему о своей поездке на Крымскую станцию, но Решетников прервал меня:
— Авария на четвертом блоке Чернобыльской АЭС...
— Что произошло, причина? — спросил я.
— Связь очень плохая, — ответил он. — Телефоны на станции отключены. Рабо-тает только «ВЧ», и то плохо. Аппарат установлен в кабинете заместителя министра Садовского. Но сведения поступают нечеткие. Как будто взорвалась гремучка в ава-рийном баке СУЗ, в центральном зале. Взрывом снесло шатер ЦЗ и крышу барабан-сепараторных помещений, разрушено помещение ГЦН...
— Реактор цел? — спросил я.
— Неизвестно... Вроде цел... Я сейчас побегу к Садовскому, может, какие новые известия, а тебя очень прошу — посмотри чертежи и подготовь справку для доклада секретарю ЦК В. И. Долгих. Справку сделай достаточно популярную. Пойдет докла-дывать Садовский, а он, ты знаешь, гидротехник, в атомных тонкостях не понимает. Буду информировать тебя по мере поступления сведений. Если что узнаешь сам, док-ладывай мне...
— Надо бы слетать туда, посмотреть все на месте, — сказал я.
— Пока погоди. Туда и так улетело много лишнего народу. В Минэнерго некому готовить материалы для доклада. Полетишь после возвращения министра со второй командой. А может, я полечу. Желаю тебе успеха...
Я прошел к себе в кабинет, поднял чертежи и стал смотреть.
Бак аварийного запаса воды на охлаждение приводов СУЗ необходим на случай, если откажет штатная система охлаждения. Смонтирован на высоте от плюс пятидеся-ти до плюс семидесяти метров в наружной торцевой стене центрального зала. Емкость бака — сто десять кубов. Свободно связан дыхательной трубкой с атмосферой. Если там и собирался радиолитический водород, то он должен был через воздушник уйти из бака. Что-то не верилось, что взорвался бак. Скорее всего взрыв гремучего газа мог произойти внизу, в сливном коллекторе, куда собирается возвратная вода из каналов СУЗ и который заполнен не полным сечением. Мысль работала дальше. Если взрыв внизу, то могло ударной волной вышвырнуть из реактора все поглощающие стержни и тогда... Тогда разгон на мгновенных нейтронах и взрыв реактора... К тому же, если верить Решетникову, разрушения огромные. Ну, хорошо... Взорвался бак СУЗ, что маловероятно, снесло шатер центрального зала и крышу сепараторных помещений. Но, кажется, разрушены еще помещения ГЦН... Их мог разрушить только взрыв изнутри, например, в прочно-плотном боксе...
Похолодело внутри от таких мыслей. Но очень мало сведений... Попытался по-звонить в Чернобыль. Тщетно. Связи нет. Связался с ВПО Союзатомэнерго по тройке. Начальник объединения Веретенников — или темнит, или сам толком ничего не знает. Говорит, реактор цел, охлаждается водой. Но плохая радиационная обстановка. Подробностей не знает. Кроме него, никто ничего вразумительного сказать не смог. Все гадают на кофейной гуще. В строительно-монтажном объединении Союзатомэнергострой дежурный сообщил, что утром 26 апреля был разговор с главным инженером стройки Земсковым, который сказал, что у них небольшая авария, и просил не отвлекать.

[(SIC)]

Данных для доклада было явно маловато. Справку построил, исходя из взрыва бака СУЗ, возможного взрыва в нижнем сливном коллекторе с последующим разгоном и взрывом реактора. Но перед взрывом наверняка имел место сброс пара через предохранительные клапаны в бассейн-барбатер. Тогда объяснимы взрыв в прочно-плотном боксе и разрушение помещений ГЦН...
Как выяснилось позже, я был не так уж далек от истины. Во всяком случае, взрыв реактора я угадал,
В одиннадцать утра Решетников сообщил, очень волнуясь, что удалось с трудом по «ВЧ» переговорить с Припятью. Активность над реактором — 1000 рентген в се-кунду...
Я сказал, что это явное вранье, ошибка на два порядка. Может, десять рентген в секунду. В работающем реакторе активность достигает тридцати тысяч рентген в час, как в ядре атомного взрыва.
— Значит, реактор разрушен? — спросил я.
— Не знаю, — загадочно ответил Решетников.
— Разрушен, — уже твердо, и скорее сам себе, сказал я. -- Значит, взрыв. Обор-вало все коммуникации... Я представил весь ужас катастрофы.
— Бросают песок, — снова загадочно сказал Решетников.—Ты атомщик... Что еще можешь посоветовать кинуть в реактор, чтобы заглушить его?
— Был у нас лет двадцать назад разгон на мгновенных нейтронах на вскрытом аппарате. Мы тогда с отметки центрального зала бросали в корпус реактора мешки с борной кислотой. Заглушили... Здесь, я думаю, надо бросать карбид бора, кадмий, ли-тий — отличные поглощающие материалы...
— Немедленно доложу Щербине.
29 апреля утром Решетников сообщил мне, что заместитель министра Садовский по нашей справке доклады^ вал о случившемся в Чернобыле секретарям ЦК КПСС В. И. Долгих и Е. К. Лигачеву.
Далее стало известно о пожаре на крыше машзала, о частичном обрушении кров-ли.
В последние дни в Москве, в министерстве, стало окончательно ясно, что на Чер-нобыльской АЭС произошла ядерная катастрофа, какой не было равных в атомной энергетике.
Сразу же в Минэнерго СССР организовали срочную и массированную перебро-ску специальной строительной техники и материалов в Чернобыль через Вышгород. Снимали отовсюду и переправляли в район катастрофы: миксеры, бетоноукладчики, краны, бетононасосы, оборудование бетонных заводов, трайлеры, автотранспорт, бульдозеры, а также сухую бетонную смесь и другие строительные материалы...
Я поделился с Решетниковым своими опасениями: если активная зона проплавит под собой бетон и соединится с водой в бассейне-барбатере, будет страшный тепловой взрыв и радиоактивный выброс. Чтобы этого не произошло, надо срочно слить воду из бассейна.
— А как подступиться? — спросил Решетников,
— Если подступиться нельзя, надо стрелять кумулятивными снарядами. Они прожигают танковую броню, а бетон тем более прожгут...
Мысль была передана Щербине...
29 апреля 1986 года Правительственная комиссия оставила Припять и переехала в Чернобыль.
Свидетельствует Г. А. Шашарин;
«26 апреля я принял решение останавливать первый и второй блоки. Примерно, в 21.00 начали останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пустые каналы равномерно по активной зоне по 20 штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь топливные сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался оперативный запас реактивности,
Ночью 27 апреля сидели я, Сидоренко, Мешков и Легасов и думали, что же по-служило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я почему-то вдруг подумал, что взрыв был в самом реакторе. Отчего-то вот пришла такая мысль. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ навесили взрывчатку и... выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгно-венных нейтронах. Тогда же, ночью 27 апреля, доложил ситуацию В. И. Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я сказал, что нет. Мы уже к этому времени проме-рили вокруг реактора интенсивность нейтронного потока. Было не более 20 нейтронов на квадратный сантимер в секунду. Со временем стало 17—18 нейтронов. Это говорило о том, что реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон. Какова же была подлинная плотность нейтронов, — неизвестно. С вертолета не мерили...
В ту же ночь определил минимум оперативного персонала, необходимого для об-служивания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюханову для исполнения.
29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, я выступил и сказал, что надо остано-вить все остальные 14 блоков с реактором РБМК. Щербина молча слушал, потом, по-сле совещания, когда выходили, сказал мне:
— Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов киловатт установленной мощности?..»
В Минэнерго СССР и у нас в Главстрое организовано непрерывное дежурство, контроль грузопотоков на Чернобыль, удовлетворение первоочередных нужд.
Выяснилось, что нет механизмов с манипуляторами для сбора радиоактивных де-талей (кусков топлива и графита). По всей площадке вокруг аварийного блока и значительно дальше взрывом разбросало реакторный графит и обломки топлива.
В армии таких роботов также не оказалось. Договорились с одной из фирм ФРГ о закупке за миллион золотых рублей трех манипуляторов для сбора топлива и графита на территории АЭС.
В ФРГ срочно вылетела группа наших инженеров во главе с главным механиком Союзатомэнергостроя Н. Н. Константиновым для обучения работе на роботах и при-емки изделий.
К сожалению, использовать роботы по назначению так и не удалось. Они были рассчитаны для работы на ровненькой площадке, а в Чернобыле — сплошные завалы. Тогда забросили их на кровлю для сбора топлива и графита на крыше деаэраторной этажерки, но роботы запутались там в шлангах, оставленных пожарниками. В итоге пришлось собирать топливо и графит руками. Но тут я несколько забежал вперед...
Первого, второго и третьего мая дежурил в Главстрое — контроль грузопотоков в Чернобыль. Связи с Чернобылем практически не было.
4 мая 1986 года Свидетельствует Г. А. Шашарин;
«Четвертого мая нашли задвижку, которую надо было открыть, чтобы слить воду из нижней части бассейна-барбатера. Воды там было мало. В верхний бассейн загля-нули через дырку резервной проходки. Там воды не было. Я достал два гидрокостюма и передал их военным. Открывать задвижки шли военные. Использовали также пере-движные насосные станции и рукавные ходы. Новый председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев уговаривал: кто откроет, в случае смерти — машина, дача, квартира, обеспечение семьи до конца дней. Участвовали: Игнатенко, Сааков, Бронников, Грищенко, капитан Зборовский, лейтенант Злобин, младшие сержанты Олейник и Навава...»
В субботу 4 мая из Чернобыля прилетели Щербина, Майорец, Марьин, Семенов, Цвирко, Драч и другие члены Правительственной комиссии. В аэропорту «Внуково» их встречал спецавтобус и всех увез в 6-ю клинику, кроме М. С. Цвирко, который вы-звал служебную машину и смог уехать отдельно...
Свидетельствует М. С. Цвирко:
«Прилетели в Москву, а у меня давление страшно поперло. Произошло кровоиз-лияние в оба глаза. Пока в аэропорту „Внуково" собирали прибывших для отправки автобусом в 6-ю клинику, я вызвал свою служебную машину и поехал в свое привыч-ное 4-е Главное управление при Минздраве СССР. Врач спросил, почему у меня крас-ные глаза. Я сказал, что прострелило (кровоизлияние) в оба глаза, видимо, очень высо-кое давление. Врач замерил, оказалось: двести двадцать на сто десять. Потом уже я уз-нал, что радиация здорово нагоняет давление. Говорю врачу, что я из Чернобыля, что, видимо, облучился. Прошу проверить. Врач сказал мне, что они здесь не умеют лечить от радиации, и что мне надо ехать в 6-ю клинику. Тогда я попросил врача все-таки проверить мои данные. Он дал направление, я сдал кровь и мочу и пошел домой. Дома я хорошенько помылся. Перед отъездом я еще хорошо помылся в Чернобыле и Киеве. И стал отлеживаться. Но меня уже разыскивали. Позвонили и сказали, чтобы я срочно отправлялся в 6-ю клинику. Мол, там меня ждут. С большой неохотой при. ехал туда. Говорю:
— Я из Чернобыля, из Припяти.
Меня направили в приемный покой. Дозиметрист обнюхал меня датчиком. Вроде чисто. Я ведь хорошо перед этим отмылся, а волос у меня нет.
В 6-й клинике я увидел зам. министра А. Н. Семенова. Его уже остригли под ма-шинку как тифозного больного. Он жаловался, что после того, как полежал на койке, голова стала грязнее, чем раньше. Их, оказывается, положили на койки, на которых до того лежали пострадавшие пожарные и операторы, привезенные сюда 26 апреля. Вы-ходит, белье на койках не меняли и прибывшие загрязнялись радиацией друг от друга через постельное белье. Я категорически настаивал, чтобы меня отпустили, и вскоре я уехал домой. Там и отлежался...»

[(SIC)]

Рассказывает заведующая отделением клиники № 6 Москвы, где лечились облученные пожарные и операторы с ЧАЭС, доктор медицинских наук Анжелика Валентиновна Барабанова:
«Когда привезли первых пострадавших с Чернобыльской АЭС, у нас в клинике Института биофизики не было ни радиометров, ни дозиметров. Мы попросили физи-ков, кажется, из нашего института или из Института Курчатова подойти к нам и заме-рить радиоактивность поступивших больных. Вскоре пришли дозиметристы с прибо-рами и замерили...»
Остальных прибывших в 6-й клинике «обнюхали» датчиком, раздели, обмыли, обрили волосы. Все было очень радиоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки переоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой (Щер-бина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в соседней с 6-й клини-кой медсанчасти).
Всех, кроме покинувшего клинику Щербины, Цвирко и быстро отмытого Майорца, оставили на обследование и лечение в 6-й клинике, где они находились от недели до месяца. На смену Щербине в Чернобыль улетел новый состав Правительственной комиссии во главе с заместителем Председателя Совета Министров СССР И. С. Силаевым.
3 мая 1986 года
Эвакуирован Чернобыль. Группа охотников расстреляла всех чернобыльских псов. Драма прощания четвероногих со своими хозяевами...
Объявлена 30-километровая зона. Эвакуированы население и скот.
Штаб Правительственной комиссии отступил в Иван-ков. Выброс. Резко возросла активность воздуха.
Маршал С. X. Аганов тренировался с помощниками на пятом блоке по взрыву кумулятивных зарядов. Помогали офицеры и монтажники. Шестого мая придется стрелять в реальных условиях по аварийному блоку. Дыра нужна для протаскивания трубопровода подачи жидкого азота под фундаментную плиту для охлаждения.
6 мая 1986 года
Пресс-конференция Б. Е. Щербины. В его выступлении занижен радиационный фон вокруг аварийного блока и в Припяти. Зачем?
Председатель Госкомитета по использованию атомной энергии СССР А. М. Пет-росьянц произнес чудовищные слова, оправдывая Чернобыльскую катастрофу:
«Наука требует жертв». Думал, очень умно сказал, а вышло глупо и кощунствен-но. Гибнут люди...
Маршал С. X. Аганов стрелял кумулятивными зарядами на аварийном блоке. За-ряд приделали к стене ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения) со сто-роны третьего блока, подожгли бикфордов шнур. Пробили дыру в стенах трех поме-щений. Но на пути оказались трубопроводы и оборудование, которые мешали протя-нуть трубопровод. Надо было сильно расширять Дыру. Не решились...
В. Т. Кизима предложил другое решение; не стрелять, а прожигать сварочной ду-гой со стороны транспортного коридора. Есть там такое 009 помещение. Начали под-готовку к работам...
Чтобы уменьшить горение графита и гексофторида урана и блокировать доступ кислорода в активную зону, подключили азот к реципиентам и подали его под фунда-ментный крест аппарата...
Активность в Киеве (воздух) составила первого и второго мая около двух тысяч доз. Сообщил приехавший монтажник. Данные требуют проверки...
7 мая 1986 года
Организован штаб Минэнерго СССР в Москве для оказания оперативной и дол-говременной помощи Чернобылю. Дежурство по ВЧ до 22.00 в кабинете первого за-местителя министра С. И. Садовского.
Совещание у заместителя министра А. Н. Семенова, Предложил ему обваловку аварийного блока с помощью направленного взрыва. Рассмотрели вопрос со специалистами Главгидроспецстроя. Признано невозможным. В грунтах Припяти в основном песок, который направленному взрыву не поддается. Необходимы тяжелые грунты, но таковых там нет. Песок же просто разметает взрывом во все стороны. А жаль! Я бы ставил атомные станции на тяжелых грунтах, чтобы потом, в случае надобности, заваливать их землей, превратив в подобие скифского кургана. Одна-единственная человеческая жизнь дороже самого уникального энергоблока.
8 Чернобыль прибыли первые радиоуправляемые бульдозеры: японские «КАМАЦУ» и наши ДТ-250. В обслуживании их есть большая разница. Наш заводится вручную, а управляется дистанционно. В случае, если мотор заглохнет в зоне работы, где высокая радиация, надо посылать человека, чтобы снова завел. Японский «КАМАЦУ» заводится и управляется дистанционно.
Из Вышгорода, где концентрируется техника для Чернобыля, звонил диспетчер. Сказал, что прибыло уже колоссальное количество машин. Водителей очень много. Неуправляемы. Трудно с организацией жилья и питания. Повсеместно пьют. Говорят, для дезактивации. Активность в Киеве и Вышгороде: воздух — 0,5 миллирентгена в час, на поверхности дорог и асфальта — 15—20 миллирентген в час.
Диспетчеру приказал: разбить водителей на десятки и поставить во главе каждой наиболее сознательного. Неподдающихся отправлять по домам. Впредь принимать людей, исходя из необходимости иметь непрерывный резерв на подмену выбывающих из строя (получивших дозу 25 бэр).
В Чернобыле временами резко возрастает активность воздуха. Плутоний, транс-ураны и прочее. В этих случаях — срочная передислокация штабов и общежитии на новое, более удаленное место. При этом оставляют постельное белье, мебель и другие вещи. На новом месте оборудуют все заново...
Когда в зону бедствия приезжал Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков, люди, в частности, жаловались ему на плохое медицинское обслуживание. Премьер разнес в пух и прах министра здравоохранения РСФСР С. П. Буренкова и его замов...
К сожалению, выяснилось, что у нас в стране нет необходимой специальной тех-ники для устранения и локализации ядерных катастроф, подобных Чернобыльской. Таких, как машины «стена в грунте» с достаточной глубиной траншеи, робототехники с манипуляторами и прочее...
Зам. министра А. Н. Семенов вернулся с совещания у замминистра обороны мар-шала С. Ф. Ахромеева. Рассказал: совещание представительное, человек тридцать ге-нерал-полковников и генерал-лейтенантов. Был начальник химвойск В. К. Пикалов. Маршал распекал собравшихся, что армия не готова к проведению дезактивации. Нет нужной техники и химикатов...
Конечно, к Чернобыльскому ядерному феномену никто не был готов. Тридцать пять лет академики уверяли всех, что атомные станции безопаснее даже тульского са-мовара. Жизнь показала, насколько важны верные теоретические предпосылки в оцен-ке развития НТР вообще, и атомной энергетики в частности. Ну, и конечно — правда...
Радиационная обстановка на 7 мая в районе бедствия (принято штабом Минэнер-го из Чернобыля по ВЧ):
— вокруг и около АЭС: графит (вплотную) — 2000 рентген в час. Топливо — до 15 тысяч рентген в час. В целом радиационный фон вокруг блока — 1200 рентген в час (со стороны завала).
— Припять — 0,5—1,0 рентген в час (воздух). Дороги, асфальт — от 10 до 60 рентген в час.
— Крыша ХЖТО и ХЖО — 400 рентген в час.
— Чернобыль — 15 миллирентген в час (воздух), земля — до 20 рентген в час.
— Иванков (60 километров от Чернобыля) — 5 миллирентген в час...
Звонок из Чернобыля от начальника стройки В. Т. Кизимы. Жалуется на нехватку легкового транспорта. Водители с машинами, «Москвичи», «УАЗы», «Волги», «Рафи-ки», прибывшие с разных строек, выбрав дозу, уезжают самовольно на своем радиоак-тивном транспорте. Отмыть машины не удается. Активность в салоне достигает 3—5 рентген в час. Просит дозиметры: накопители и оптические. Острая нехватка. Дози-метры воруют. Уезжающие увозят с собой в качестве сувениров. Самое больное место — организация дозиметрической службы у строителей и монтажников. Эксплуатация деморализована, не обеспечивает и себя...
Связался по телефону со Штабом гражданской обороны страны, получил добро на две тысячи комплектов оптических дозиметров с блоками питания и зарядки с киевской базы. Передал координаты Кизиме. Просил его направить машину...
В штаб Минэнерго СССР звонят по телефону, приходят многие советские граж-дане, просят направить их в Чернобыль для участия в ликвидации последствий катаст-рофы. Большинство, конечно, не представляет, какого характера работа их ждет. Но облучение почему-то никого не беспокоит. Говорят: ведь из расчета 25 рентген... Иные прямо заявляют: хотим заработать. Узнали, будто в зоне, примыкающей к аварийному блоку, платят пять окладов...

[(SIC)]

Но большей частью помощь предлагают бескорыстно. Один демобилизованный солдат из Афганистана сказал. «Ну и что, что опасно? В Афганистане тоже была не прогулка. Хочу помочь стране».
Подготовили проект Постановления правительства по Чернобылю: «О мерах по ликвидации последствии аварии» (обеспечение техникой, автотранспортом, химикатами для дезактивации, льготы для строителей и монтажников). Министр А. И. Майорец доложит сегодня на заседании Политбюро...
20.00. Принято решение подавать жидкий бетонный раствор на завал, чтобы забетонировать куски топлива и графита и тем самым уменьшить радиационный фон Для монтажа трубопровода подачи бетонного раствора срочно требуется 60 сварщиков. Приказ зам. министра А. Н. Семенова начальнику Союзэнергомонтажа П. П. Триандафилиди: «Выделить людей!»
Триандафилиди запальчиво кричит Семенову:
— Мы сожжем сварщиков радиацией! Кто будет монтировать трубопроводы на строящихся атомных станциях?!
Последовал новый приказ Семенова Триандафилиди:
«Подготовить список сварщиков и монтажников и передать в Министерство обо-роны для мобилизации».
В связи с ожидаемыми ливневыми дождями в районе Чернобыльской АЭС — приказ председателя Правительственной комиссии И. С. Силаева:
«Срочно приступить к перемонтажу ливневой канализации города Припять на водохранилище пруда-охладителя» (ранее была в реку Припять).
«Всему штабу Правительственной комиссии выехать к аварийному блоку для ор-ганизации срочных мер по закрытию активных кусков графита и топлива, выброшен-ных взрывом»...
О работах в этом направлении расскажу позднее.
Впереди предстояли еще долгие месяцы напряженной и опасной работы в усло-виях жестких радиационных полей. И в этих полях будут трудиться десятки тысяч ни-чего не понимающих в радиации людей...
8 мая 1986 года
В десять утра восьмого мая я получил приказ Е. А. Решетникова — 15-часовым рейсом из аэропорта «•Быково» вылететь на Киев, и далее — в Чернобыль.
Задание было лаконичным: разобраться в обстановке, оценить ситуацию, доло-жить.
Подписывая командировку, заместитель министра Александр Николаевич Семе-нов сказал мне:
— Определись, пожалуйста, с радиационными полями. Когда мы там были, никто толком не знал, сколько светит, а сейчас скрывают, врут. Определись, пожалуйста... И вообще... Приедешь — просвети меня, безграмотного, насчет опасности радиации. А то вот сижу стриженый под машинку... И давление прет вверх... Не от атома ли это?..
Вылетели из «Быково» около шестнадцати часов. Долго ждали министра. Он явился с опозданием на час в сопровождении своего помощника по режиму, которого взял к себе на работу в Минэнерго СССР из Минэлектротехпрома, где до того сам ра-ботал министром.
Кроме меня, летели еще три замначальника Главных управлений Минэнерго СССР: И. С. Попель — замначальника Главснаба, Ю. А. Хиесалу — замначальника Главэнергокомплекта и В. С. Михайлов — замначальника Союзатомэнергостроя — разбитной и несколько дурашливый, с компанейскими замашками, но с очень цепкими и внимательными, изучающими глазами. Он был весь как ртуть, типичный холерик, минуты не мог посидеть спокойно на одном месте. Обязательно вылезал с какими-то соображениями, инициативами, порою лишенными здравого смысла. Словом, шустрый, хитрый зам-начальника Главка по кадрам и быту.
Юло Айнович Хиесалу — спокойный, тихий, слова лишнего не молвит, а когда молвит, то с сильным эстонским акцентом. Но в высшей степени симпатичный и порядочный человек.
Игорь Сергеевич Попель — энергичный широколицый снабженец веселого нрава.
Все трое впервые в жизни ехали в зону повышенной радиации. И естественно, что это их здорово волновало и заранее взбадривало. Всю дорогу до Чернобыля они тормошили меня, бесконечное число раз расспрашивая об одном и том же: что такое радиация, из чего состоит и с чем ее едят, как защищаться, сколько можно и сколько нельзя хватать рентген?
Спецрейс выполнялся на арендованном Минэнерго СССР самолете Як-40, специально приспособленном возить начальство. Фюзеляж имел два маленьких салона: носовой, в котором располагалось более высокое начальство, и хвостовой, где размещались все остальные. Правда, субординация эта соблюдалась главным образом в дочернобыльскую эпоху. Катастрофа резко демократизировала обстановку в спецрейсах...
В носовом салоне по левому борту в креслах за небольшим столиком друг против друга расположились министр и его помощник по режиму.
По правому борту — друг за другом четыре пары кресел, в которых уселись за-местители начальников Главков, начальники производственных отделов и служб раз-личных управлений министерства.
Из всех летевших этим рейсом только я один работал долгое время на эксплуата-ции атомных станция-Министр же, хотя и провел уже первую ядерную неделю в При-пяти и Чернобыле, облучился и сидел теперь остриженный под машинку, не представ-лял в полной мере, что произошло, события воспринимал поверхностно и не был спо-собен к принятию сколько-нибудь серьезного самостоятельного решения по комплексу возникших проблем без помощи специалистов.
Весь округлый, упитанный, даже жирный, с холеным одутловатым лицом, он си-дел теперь молча, ни с кем из своих подчиненных в салоне ни разу не заговорил. На лице его блуждала еле уловимая улыбка.
Я незаметно рассматривал его, и мне казалось, что он изумлен свершившимся, этой внезапно свалившейся на него ядерной катастрофой. И словно было написано на его лице: «И зачем я пришел в эту неведомую мне энергетику, взвалил на свои плечи строительство и эксплуатацию атомных электростанций, в которых ничего не пони-маю? Зачем ушел от своих родных электромоторов и трансформаторов? Зачем?..»
Возможно, и не об этом думал министр, но уж явно был изумлен этим обрушив-шимся на него ядерным «хлебовом». Изумлен, но не испуган. Испугаться он не мог, ибо не понимал, что ядерная катастрофа — это опасно. Более того, он был не согласен, что произошла катастрофа. Просто авария... Небольшая поломка...
Летел с нами также и Кафанов — замначальника Союзгидроспецстроя, высокий, мрачный с виду человек, с одутловатым сизым лицом. Внешне он выглядел олимпий-ски спокойно. Однако с радиацией ему предстояло также столкнуться впервые.
Я сидел в первом ряду кресел, у окна. Внизу уже был виден широко разлившийся Днепр. Ведь недавно только кончился паводок. Хорошо, что кончился. В противном случае, случись катастрофа месяц назад, вся выпавшая на землю радиоактивность ока-залась бы в Припяти и Днепре...
Сзади меня шебуршился Михайлов. Его волновало неизвестное будущее, он хо-тел заранее все выяснить и спрашивал шепотком, видимо, стесняясь министра:
— Скажи, Григорий Устинович, сколько можно схватать, чтобы ну... бесследно?.. Ну, ничего не было?..
— Не торопись, — осаживал я его, тоже шепотом, — Уже снижаемся. На земле расскажу...
Волновался и Попель. Сзади раздавался его четкий красивый голос:
— У меня давление. Я слыхал, от лучей оно подскакивает со страшной силой. За-чем мне это надо?..
Кафанов и Юло Айнович Хиесалу молчали. Их голосов я не слышал. Изредка только поглядывал я на министра, манекенно улыбающееся лицо которого за все время полета не изменило своего выражения. Серые пустоватые, с оттенком изумления глаза его смотрели в узкое пространство перед собой, рассматривая нечто нам неведомое.
К Киеву подлетали в шестом часу вечера. Приземляться будем в аэропорту «Жу-ляны». Низко летим над Киевом. Улицы необычно пустынны для часа «пик». Редкие прохожие. Где же народ? Я часто и раньше подлетал к Киеву с этой стороны, бывал в нем, когда работал на Чернобыльской АЭС, но такого безлюдья никогда не было. На душе стало печально.
Наконец приземлились. Министр тут же всех нас бросил и укатил на «ЗИЛе». Его встречали бледный как смерть министр энергетики Украины В. Ф. Скляров и секретарь Киевского обкома. Нас же, простых смертных, встретил начальник Главснаба Минэнерго УССР Г. П. Маслак, худощавый, приветливый, веселый, лысый.
Вся наша команда во главе с Маслаком уселась в голубой «Рафик». Михайлов и Попель сразу, что называется, набросились на Маслака с расспросами. Ведь Маслак был человек из новой, теперь ядерной земли, подумать только! Ущипнуть себя хочет-ся, с украинской ядерной земли...
Маслак сказал, что активность воздуха в Киеве, как передают по радио, — 0,34 миллирентгена в час, что на асфальте значительно больше, но об этом не передают, сколько точно, он не знает, но слыхал, что раз в сто больше. Что это означает, он также не знает, поскольку раньше никогда в жизни дела с атомом не имел. Рассказал он так-же, что за неделю после взрыва из Киева уехало около одного миллиона человек. В первые дни на железнодорожном вокзале творилось невообразимое, народу больше, чем в дни эвакуации во время Отечественной войны. Цену на билеты спекулянты взвинтили до двухсот рублей, несмотря на дополнительные поезда-выделенные для отъезжающих. Вагоны при посадке брали с боем, уезжали на крышах, на подножках. Но такая паника длилась не более трех-четырех дней. Сейчас можно уже из Киева уе-хать свободно. А началось, говорит, все с того, что высокопоставленные работники стали тайком вывозить из Киева своих детей. Обнаружилось это просто: классы в школах стали редеть...

[(SIC)]

Трудно сейчас на фабриках и заводах. Не удается на иных производствах не то что трехсменку — двухсменку организовать. Но те, кто остались, а их ведь абсолютное большинство — проявляют высокий дух и ответственность.
— Но что же это такое — 0,34 миллирентгена в час?! Черт бы меня побрал! — воскликнул нетерпеливый. сильно горбоносый, с седеющей курчатовской бородкой В. С. Михайлов, — Расскажи, Григорий Устинович.
—- Расскажи, расскажи! — завопили все хором, в том числе и киевлянин Маслак.
Что тут поделаешь, пришлось мне рассказать им, что знал.
— Предельно допустимой дозой для атомных эксплуатационников является пять рентген в год. Для всего остального населения — в десять раз меньше, то есть — 0,5 рентгена в год или 500 миллирентген. Разделите на 365 дней в году и получите, что простой смертный имеет право «схватить» за сутки 1,3 миллирентгена. Такая доза ого-ворена нормами ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения). Сейчас, то есть на восьмое мая, в Киеве, если верить официальным данным, 0,34 миллирентгена в час, или 8,16 миллирентгена в сутки,—в 6 раз превышает норму ВОЗ. На асфальте же, если верить Маслаку, — суточная доза в 300 раз превышает норму ВОЗ...
«Рафик» еще ехал полупустынными улицами Киева. Время — семь вечера.
—— Говорят, — сказал Маслак, — в первые три дня после взрыва активность в Киеве достигала 100 миллирентген в час.
— Это означает,—разъяснил я,—что суммарная доза за сутки составляла 2,4 рентгена или примерно — две тысячи доз против нормы ВОЗ для простых смертных...
— Ну, знаете! — воскликнул экспансивный Михайлов. И вдруг вскричал: — Маслак! Где твои дозиметры? Ты Главснаб, дай нам дозиметры!
— Дозиметры получите в Иванкове, там уже для вас припасено.
— Останови, останови! — начал тормошить Михайлов шофера — Вот здесь, око-ло винного магазина. Надо взять водяры для дезактивации. Облучишь гонады — и ни-чего больше не потребуется. Что за жизнь без гонад?
Шофер улыбался, но останавливаться не стал. За прошедшие десять дней он убе-дился, что не умер, что жить еще можно.
— Нет, натурально! — воскликнул Попель. — Это безобразие. У меня уже под-скочило давление. Голова на темечке ломит.
— А ты пописай на темечко, помогает, — посоветовал Михайлов.
— Нет, кроме шуток, — продолжал Попель. — Зачем я там нужен, ничего не по-нимающий? Приедем, приду к Садовскому и скажу: — Я вам нужен, Станислав Ива-нович? И если он скажет — «нет», тут же уеду назад... Ты не уезжай, жди, пока мы все выясним, — обратился он уже к водителю.
Тот утвердительно кивнул.
— Я тоже спрошу Садовского, — подал голос Юло Айнович Хиесалу.
— Садовский сам профан в атомном деле. Он же гидротехник, — уточнил Ми-хайлов.
— Он прежде всего первый заместитель министра, — возразил Попель.
Я поглядывал в окно, рассматривая прохожих, лица большинства из которых бы-ли озабочены, печальны, угнетены.
Мы миновали площадь Шевченко, междугородную станцию, с которой я часто возвращался в семидесятые годы из командировки рейсовым автобусом в Припять, и выехали за городскую черту Киева.
Я смотрел на мачтовый сосновый лес по сторонам, зная, что здесь теперь тоже (подумать больно) радиоактивная грязь, хотя внешне все так же чисто и прибрано. И народу кругом заметно меньше, и люди печальней, какими-то одинокими кажутся. И машин встречных с чернобыльского направления совсем мало...
Вот миновали Петривцы, Дымер. Дачи, поселки обочь дороги. Редкие прохожие. Дети с ранцами идут из школы после второй смены. И все они вроде и те, но как бы уже другие...
А раньше — народу было полно, оживленное движение, жизнь кипела. А теперь словно замедлилось все. Поредело и замедлилось. И в душе печаль и невольное чувст-во вины. Все мы, атомные энергетики, виноваты перед этими ни в чем не повинными людьми, перед всем миром. И я виноват. И те немногие мои коллеги, которые хорошо представляли реальную угрозу атомных станций для населения и окружающей приро-ды. Значит, не проявили мы, понимающие, должной настойчивости, чтобы донести до сознания людей эту опасность. Не сумели пробиться через вал официальной пропаган-ды о якобы полной безопасности АЭС. Такое невольное чувство заполняло душу. И снова мысли о Чернобыле, о Брюханове, обо всем этом минувшем 15-летии атомной энергетики на украинской земле, о причинах, приведших к взрыву...
То, что я описал в предыдущих главах о событиях 26 и 27 апреля, сложилось во мне позднее, после посещения Чернобыля и Припяти, дотошного опроса многих лю-дей, Брюханова, начальников цехов и смен АЭС, участников тех трагических событий. Помог мне разобраться в запутаннейшей ситуации и реконструировать весь ход событий и мой опыт многолетней работы на эксплуатации АЭС, пережитое облучение и пребывание в стационаре 6-й клиники Москвы в семидесятые годы. Ведь полной картины не знал никто. Каждый из очевидцев или участников событий знал лишь свой маленький кусочек трагедии. Я же обязан дать полную и правдивую картину, насколько это возможно. Только полная правда о крупнейшей ядерной катастрофе на планете Земля может помочь людям глубоко осмыслить происшедшее, извлечь уроки и обрести новый, более высокий уровень понимания и ответственности. И это касается не только узкого круга специалистов, но и всех людей без исключения. Во всех странах мира...
А пока... Пока мы ехали в сторону Чернобыля, имея в своем распоряжении незна-чительный запас довольно общих сведений о происшедшем, которые я получил с 28 апреля по 8-е мая, находясь в Москве...
«Рафик» бежал по широкой и совершенно пустой автостраде «Киев — Черно-быль», еще десять дней назад оживленной и сияющей огнями машин. 20.30 вечера. До Иванкова еще около двадцати километров. Едущие со мною товарищи обговорили уже все о радиации и ее воздействии на организм, устали и тревожно притихли. Иногда только Михайлов или Попель со вздохом произносили:
— Да, братцы... Вот так... — и снова замолкали. .— Спецодежда в Иванкове есть? — спросил я сопровождавшего нас Маслака.
— Должна быть. Я звонил туда.
— Где будет ночевать министр?
— Тоже в Иванкове. Сняли там хату у хозяйки. Шашарин тоже на квартире. Все общежития и жилплощадь энергосетей в Иванкове переполнены. Эвакуировали на днях из Чернобыля рабочих. Подскочила резко активность.
— Надо бы прорваться сегодня в штаб Чернобыля, — сказал я. — От Иванкова еще час езды, с учетом переодевания и ужина — полтора. Надо бы успеть на вечернее заседание штаба Правительственной комиссии...
— Посмотрим, — неопределенно ответил Маслак.
Лишь в девять вечера наш «Рафик» въехал во двор Иванковских энергосетей. Вышли, размяли ноги. В небольшом деревянном бараке, тут же во дворе, на скорую руку закусили. Там была небольшая столовка оперативного персонала энергосетей.
Маслак побежал узнавать, где спецодежда, где нас расселять на ночевку.
Ждали минут тридцать. Во дворе неподалеку возбужденно беседовали друг с другом недавно прибывшие из Чернобыля трое рабочих. Один был в белом, хлопчатобумажном, двое — в синих комбинезонах с дозиметрами в нагрудных карманах. Они то и дело, особенно один — в белом, высокий, лысый, — указывал сорванным с головы чепцом на северо-запад, в высокое, уже вечернее, затянутое грязноватой дымкой небо и выкрикивал:
— Жарит сегодня — две тыщи доз плутония, душит, — он морщился, кашлял, отирал чепцом морщинистое лицо.
— А у меня почесуха, — сказал другой, — все тело зудит, будто аллергия...
— Особенно ноги у щиколоток, — сказал третий и, потянув вверх штанины ком-бинезона и нагнувшись, стал остервенело чесать ногтями багровые опухшие ноги.
Мы тоже стали смотреть в ту сторону. Небо было зловещим и безмолвным. А мы все смотрели, смотрели туда с таким чувством, будто там война, фронт.
— Здесь, во дворе, сейчас пять миллирентген в час, - сказал лысый в белом ком-бинезоне.
В дыхалке слегка саднило. Михайлов заволновался:
— Слыхали? Пять миллирентген. У меня на эту гадость точно будет аллергия. — И спросил меня: — А сколько суточная доза для эксплуатации?
— Семнадцать миллирентген.
— Слыхали?! Три часа и — суточная доза! Сколько же мы нахапаем там?
— Все будет наше. Не паникуй.

[(SIC)]

Вернулся Маслак и сообщил неприятную весть:
— Спецодежды нет, дозиметров нет, ночевать негде. Все забито до предела. Спят буквально друг на друге. Коек не хватает — спят на полу. Едем ночевать в Киев. В Чернобыль в таком виде нельзя, завернут. Это первые дни, говорят, были кто в чем... Я связался с Киевом и дал команду, чтобы мешок со спецодеждой и дозиметры доставили в гостиницу «Киевэнерго». Там и заночуете. Завтра в шесть утра «Рафик» заскочит за вами и отвезет в Чернобыль.
Делать было нечего. Сели в «Рафик» и поехали в Киев. Прибыли в половине две-надцатого ночи. В гостинице «Киевэнерго» уже поджидал нас огромный мешок с хлопчатобумажными синими спецовками, бутсами я шерстяными черными беретами. То, что береты шерстяные, плохо. Шерсть отлично сорбирует радиоактивность. Нуж-ны бы хлопчатобумажные, но их нет. На безрыбье и рак рыба...
Пока товарищи оформляли документы, я вышел во двор. Воздух так же, как в Иванкове, саднил дыхание. Не меньше, стало быть, и здесь. Где-то три-пять милли-рентген в час. А по радио, что в вестибюле, только что передали — 0,34 миллирентгена в час. Явно занижают. Зачем?..
Утром — летнее голубое небо, 25 градусов тепла. Бодро уселись в «Рафик» — Михайлов, Медведев, Попель, Хиесалу, Кафанов, Разумный, Филонов. Поехали через Вышгород. Снова та же, что и вчера, картина: притихший Киев, сосредоточенные, об-ращенные в себя лица редких, спешащих на работу прохожих.
На выезде из Вышгорода, у поста ГАИ — дозиметрист. Такие же дозиметристы с радиометрами на груди и длинными палками датчиков — у постов ГАИ в Петривцах, Дымере, в Иванкове. Останавливают и «обнюхивают» датчиками колеса у редких ма-шин со стороны Чернобыля. Нас пропускают. Возле дозиметрического поста на въезде в Иванков остановили, проверили путевой лист, пропуск в зону. Все нормально. У обочины дороги стоит голубой «Жигуленок» с открытыми настежь дверями и багаж-ником. Внутри — тюки с вещами, ковры. Владельцы, мужчина и женщина, стоят ря-дом растерянные.
— Откуда вещи? — спрашивает постовой ГАИ, а дозиметрист ощупывает тюки датчиком радиометра.
— Из Чернобыля... Да все чистое... — говорит мужчина
— Не совсем, — говорит дозиметрист. — Пятьсот миллибэр в час...
— Да что же это такое?! — запричитала женщина. — Свое добро и не забери...
Мы двигаем дальше. Позавтракали во вчерашней столовке Иванковских энерго-сетей и, не мешкая, поехали в Чернобыль.
По обе стороны дороги, насколько хватает глаз, — безлюдные зеленые поля. Не видно оживления в населенных пунктах, хуторах, городках. То ли еще спят, то ли их покинули. Копошатся в пыли куры, десятка полтора овец бредет без пастуха вдоль до-роги в сторону Чернобыля. Вон мальчик с ранцем идет в школу. С любопытством ог-лядел нас в машине, всех одинаково одетых в синее. Вот старуха тянет упирающуюся козу. Мало людей. Стало острее жечь глаза, саднить дыхание.
— О, сегодня злой воздух, — сказал водитель и натянул на нос висевший на шее респиратор «свиное рыло» — так мы называли поролоновые противопылевые респи-раторы, внешне похожие на отрубленный кончик морды свиньи.
Обогнали колонну миксеров-бетоновозов, что спешили с сухой бетонной смесью в Припять.
Тридцатикилометровая зона. Военный патруль и дозконтроль. Одни в респирато-рах, другие нет. Стесняются, бравируют. Проверили путевой лист, пропуск в зону. Все в порядке. Поехали дальше.
Навстречу проскочил бронетранспортер. Водитель в респираторе. Лицо строгое, сосредоточенное. Жжет дыхание, все сильнее режет веки. Вслед за водителем все на-тянули респираторы, кроме меня. Мне почему-то стыдно. Стыдно бить челом перед радиацией, черт бы ее побрал! Впереди на асфальте дороги наносы пыли. Нас обошла «Волга» с министром. Пыльное облако с активностью около тридцати рентген в час окутало «Рафик». Надел респиратор. «Волга» министра скрылась за поворотом. Снова одни на дороге. Изредка обгоняем тяжело ползущий миксер с грузом сухого бетона. И вновь глухо, пусто. На обширных просторах полей, в деревнях и хуторах — ни души. Зелень еще свежая. Но скоро, я знал это по опыту, начнет темнеть, чернеть, пожухнет и станет рыжей хвоя елей и сосен. Набравшие силу зеленя станут хиреть и, как шерсть баранов, эти «волосы» земли будут копить в себе радиацию. Там ее наберется в два-три раза больше, чем на поверхности дорог.
Вновь и вновь приходится отвечать на расспросы товарищей, объяснять, что та-кое радиация и с чем ее едят. Хотел сказать, что едят ее с чем попало теперь, она по-всюду, вне нас и в нас, дышим ею... Но не стал я это говорить. Объяснял по-научному, но воспринимают туго. Прежние объяснения в Киеве почти забыты. И не удивительно. Кроме меня, ведь никто из едущих в «Рафике» раньше никогда не имел дело с радиоактивностью.
Попель жалуется, что болит темечко.
— Поперло давление, — заключает он. — И зачем мне это надо? Войну прошел, столько пережито... Приедем, сразу спрошу Садовского: нужен я здесь?.. Я ведь в Мо-скве больше могу сделать, чем в Чернобыле, в тыщу раз... И в сто раз быстрее...
Михайлов, Разумный, Кафанов то и дело заглядывают в окуляры своих дозимет-ров. Там констатановая стрелка-нить показывала на шкале количество полученных рентген. Дозиметры нам выдали грубые, со шкалой на пятьдесят рентген. Нужны бы сейчас почувствительнее, например со шкалой рентген на пять...
— А у меня стрелка вообще ушла на минус, левее «нуля», — сказал Разумный. — Что за качество, везде халтура!
— Это ты уже не впитываешь, а отдаешь рентгены, — шутит Филонов. — Уже отдал больше, чем схватил.
— А у меня ровно на «нуле», — заявил Михайлов. — Но глаза жжет и началась почесуха в ногах. — Он остервенело зачесал щиколотки.
— Это у тебя мандраж, Валентин Сергеевич, — сказал Разумный. — От мандра-жа не только аллергия, понос может быть...
Проехала навстречу дождевальная машина. Моет дорогу. Раствор на асфальте пе-нится. Брызги шуршат по Днищу «Рафика». Давно мне знакомый тошноватый запах десорбирующих растворов. Асфальту, правда, такое мытье, что мертвому припарка. Радиоактивность хорошо сорбируется в битум, и, чтобы сделать асфальт чистым, его надо вырубить и настлать новый. Или хотя бы грязный асфальт покрыть сверху чис-тым.
Кругом ни души. Не видно птиц, хотя нет, вон вдалеке лениво и невысоко летит ворон. Интересно бы измерить его активность. Сколько он набрал радиации в перья. А вот через несколько километров еще одна живая душа. Навстречу нам со стороны Чернобыля по обочине дороги бежит, взбивая радиоактивную пыль, пегий жеребенок. Растерянный, сиротливый, вертит головой, ищет мать, жалобно ржет. В этих местах скот уже расстреливали. Малыш чудом уцелел...
Беги, беги отсюда, малыш!.. Впрочем, шерсть на нем тоже очень радиоактивна. Но все равно — беги, беги отсюда. Может, повезет...
До Чернобыля совсем близко. Справа и слева — военные лагеря, палаточные го-родки, солдаты, много техники: бронетранспортеры, бульдозеры, инженерные машины разграждения, сокращенно — ИМРы, с навесными руками-манипуляторами и бульдозерными ножами. Они напоминают танки, только без орудийных башен. И снова палаточные городки. Войска, войска, войска. Это химические части Советской Армии. Их здесь уже около пятнадцати тысяч.
Проехали будто вымершую деревню. Ни единой живой души. Это непривычное безмолвие гнетет. И снова справа и слева поля. Уходящие вдаль радиоактивные зеленя. Вот куры, разгребают лапами и что-то клюют в радиоактивной пыли...
Въезжаем в Чернобыль. Солнце, синее небо без единого облачка, легкая дымка. Асфальт мокрый от растворов дезактивации. Везде на улицах, у обочин — броне-транспортеры. Есть движение автомашин, как потом выяснилось, от штаба к штабу. Здесь кругом штабы. Разных министерств и ведомств. Едем по главной улице.
— Куда ? — спросил водитель. — В райком партии или в ПТУ к Кизиме, там сейчас Управление строительства ЧАЭС...
— В райком, пожалуйста, — попросил я. Патрули в респираторах «свиное рыло», изредка попадаются в респираторах «лепесток-200». На некоторых бронетранспортерах, откинув люки, сидят солдаты, курят. Иные напрямую, некоторые, проткнув дырку в респираторе и воткнув в дыру сигарету. Встречаются и пешеходы. В респираторах. Это те, у которых почему-либо нет машин, а надо срочно пройти по делу то в штаб угольщиков, то минтрансстроевцев.
Подъезжаем к площади райкома партии. Здесь полно автомашин. В основном легковые разных марок, автобусы «Кубанцы», «Рафики», «УАЗы», бронетранспорте-ры, закрепленные за членами Правительственной комиссии. Вокруг много постовых в респираторах: на площади, у здания райкома, у паркующихся машин.
Все эти легковые и прочие машины придется спустя время закапывать: за месяц-два работы здесь набирают такую активность, что в салоне до пяти и более рентген в час.

[(SIC)]

На крыльце стоит замначальника Союзатомэнерго Е. И. Игнатенко и еще двое незнакомых мужиков. Игнатенко без чепца, куртка нараспашку, респиратор на шее, курит.
— Привет! Нарушаешь правила РБ, — сказал я.
— Привет! Приехал? Доложись Садовскому.
— Министр здесь?
— Здесь. Только прибыл.
Рядом с крыльцом дозиметрист. Радиометр на груди, водит палкой-датчиком у поверхности земли, переключает диапазоны.
— Сколько? — спросил я.
— От земли — десять рентген в час. Воздух — 15 миллирентген в час.
— А в помещении?
— Пять миллирентген в час.
Вошел в райком. Вслед за мной Попель и Хиесалу. Оба хотят срочно доложить о прибытии Садовскому.
Обошел коридор первого этажа. Каждую комнату занимает отдельная организа-ция. На дверях приколоты кнопками листки, клочки бумаги с надписями: ИАЭ (Институт атомной энергии), Гидропроект, Минуглепром, Минтрансстрой, НИКИЭТ (главный конструктор реактора), Академия наук СССР и многие другие. Вошел в диспетчерскую. Там уже Попель и Хиесалу. Садовский пытает их:
— Зачем приехали?
— Сами не знаем, Станислав Иванович, — с надеждой в голосе выпалил Попель.
— Езжайте немедленно назад! Сегодня же. Машина есть?
— Есть, Станислав Иванович!
Попель и Хиесалу, сияющие, побежали в «Рафик». Их заветная мечта: подальше от радиации — сбылась.
Сам я тоже доложил первому заместителю министра о прибытии. Сказал о зада-нии Семенова и Решетникова.
Садовский уехал в ПТУ, где располагалось Управление строительства Кизимы, примерно в двух километрах от райкома партии.
Я заглянул в комнату с вывеской «ИАЭ». У окна впритык и навстречу друг дру-гу—два письменных стола. За левым столом сидит Евгений Павлович Велихов, за правым — министр А. И. Майорец в таком же, как у меня, синем хлопчатобумажном комбинезоне и шерстяном берете на стриженной под машинку голове. Видно, брали спецовку из одного тюка. Рядом на стульях зампред Госатомэнергонадзора член-корреспондент Академии наук СССР В, А. Сидоренко, академик В. А. Легасов, замес-титель министра Г. А. Шашарин, Е. И. Игнатенко. Вхожу, сажусь на свободный стул.
Майорец напирает на академика Велихова:
— Евгений Павлович! Надо кому-то брать организационное руководство в свои руки. Здесь работают сейчас десятки министерств. Минэнерго не в состоянии объеди-нять всех...
— Но Чернобыльская АЭС — ваша станция, — парирует Велихов, — вы и долж-ны организовать, объединять все... — Велихов бледен, в клетчатой рубахе, расстегну-той на волосатом животе. Утомленный вид. Схватил уже около пятидесяти рентген. — И вообще, Анатолий Иванович, нужно отдавать себе отчет в том, что произошло. Чернобыльский взрыв хуже иных атомных. Хуже Хиросимы. Там одна бомба, а здесь радиоактивных веществ выброшено в десять раз больше. И плюс еще полтонны плуто-ния. Сегодня, Анатолий Иванович, надо считать людей, жизни считать...
Я с уважением подумал о Велихове. Подумал, что академик заботится о здоровье людей.
Позднее я узнал, что фраза «считать жизни» приобрела в эти дни новый смысл. На вечерних и утренних заседаниях Правительственной комиссии, когда речь заходила о решении той или иной задачи — например, собрать топливо или реакторный графит возле аварийного энергоблока, пробраться в зону высокой радиации и открыть или закрыть какую-либо задвижку, — председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев говорил;
— На это надо положить две-три жизни... А на это — одну жизнь...
Произносилось это просто, буднично, но звучало зловеще.
Спор между Велиховым и Майорцем о том, кто должен быть хозяином положе-ния, продолжался.
Я вышел из кабинета. Мне не терпелось скорее найти Брюханова и поговорить с ним. Сбылось то, от чего я предостерегал его пятнадцать лет назад в Припяти, работая на Чернобыльской АЭС. Все сбылось, и я хотел видеть его. Хотел очень многое ска-зать ему. Вернее, высказать ему весь свой гнев, всю боль и горечь. Ведь все сбылось. А он тогда был так самоуверен, так упрямо шел своей дорогой, так пренебрегал опасно-стью, возможностью ядерной катастрофы. И уже казалось, что он почти прав. Десять лет Чернобыльская АЭС — лучшая в системе Минэнерго СССР, сверхплановые кило-ватты, скрываемые мелкие аварии, доски почета, переходящие знамена. Ордена, орде-на, ордена, слава, взрыв...
Гнев душил меня... Мне казалось, что из всех людей здесь — виноват он один. Прежде всего он...
Ибо воплотилась его политика, его идеология минувшего пятнадцатилетия. Фо-мин оказался пешкой, исполнительной пешкой в волнах этой идеологии. Но только ли его, Брюханова, это идеология? Конечно нет. Брюханов сам всего лишь исполнитель-ная пешка той, минувшей уже, застойной эпохи.
Но кто это?.. В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к стене, стоит маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумажном комбинезоне, без чепца, седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение сму-щения, подавленности на этом лице. Он смотрит на меня. Глаза красные, затравлен-ные...
Я прошел мимо, и тут меня ударило: «Брюханов?!» Я обернулся:
— Виктор Петрович?!
— Он самый, — сказал человек у стены знакомым глухим голосом и отвел глаза в сторону.
Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, — было чувство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость на него. Передо мною стоял жал-кий, раздавленный человек. Он снова поднял на меня глаза.
Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.
— Вот так, — наконец сказал он и отвел глаза. А мне, странно говорить, но стыд-но было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был неправ...
— Ты плохо выглядишь, — нелепо как-то сказал я. Именно нелепо. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стараниями этого человека. И тем не ме-нее. Я не мог говорить с ним иначе. — Сколько ты получил рентген?
— Сто—сто пятьдесят,— глухим хрипловатым голосом ответил стоящий в по-лутьме у стены человек.
— Где твоя семья?
— Не знаю. Кажется, в Полесском... Не знаю...
— Почему ты здесь стоишь?
— Я никому не нужен... Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не ну-жен...
— А где Фомин?
— Он свихнулся... Отпустили отдохнуть...
— Куда?
— В Полтаву...
— Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?
— Нет хозяина... Кто в лес, кто по дрова.
— Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эвакуацию Припяти 26 апреля утром. Это так?
— Да... Но мне сказали — ждать прилета Щербины, не поднимать панику... Мы тогда многое не сразу поняли, думали — реактор цел... Это была самая тяжкая и страшная ночь... для меня...
— Для всех, — сказал я.
— Это поняли не сразу...
— Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь рабочую комнату.

[(SIC)]

Мы вошли в пустую комнату, что рядом с велиховской, сели за стол друг против друга. Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. Почему-то подума-лось:
«Он делегат Xxvii съезда партии. По телевизору видел. Телекамера несколько раз отыскивала в зале его лицо. Оно тогда было величественное, лицо человека, дос-тигшего вершины признания. И еще... еще... Властное было лицо...»
— Ты докладывал в Киев 26 апреля, что радиационная обстановка на АЭС и в Припяти в пределах нормы?
— Да... Так показывали имевшиеся тогда приборы... Кроме того, было шоковое состояние... Помимо воли голова сама проигрывала происшедшее, увязывала это с благополучным прошлым и с полным теперь отсутствием
будущего... Я по-настоящему пришел в себя только после приезда Щербины. Хо-телось верить, что еще хоть что-то можно поправить...
Я взял блокнот, чтобы записать, но он остановил меня.
— Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блок-нот...
Заглянул министр Майорец, и Брюханов, видимо, уже по привычке, с готовно-стью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему. Скрылся за дверью.
Вошел незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиа-ции до 100 рентген происходит спазм наружных капилляров кожи и создается впечат-ление, что лицо человека припудрили). Представился мне. Оказался начальником пер-вого отдела атомной станции. Горько улыбаясь, сказал:
— Если бы не эксперимент с выбегом ротора генератора, все было бы по-прежнему...
— Сколько вы «схватили»?
— Рентген сто... От щитовидки в первые дни светило сто пятьдесят рентген в час. Теперь уже распалось... Иод-131... Зря не дали людям взять нужные вещи... Многие сейчас очень мучаются. Можно было в полиэтиленовые мешки... — И вдруг сказал: — Я помню вас. Вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке...
— А я что-то вас запамятовал, простите... Где сейчас сидят ваши эксплуатацион-ники?
— На втором этаже, в конференц-зале и в соседней с ним комнате. В бывшем ка-бинете первого секретаря райкома...
Я попрощался и пошел на второй этаж.
«Снаружи в воздухе хорошо светит, — думал я, — почему они не экранируют окна свинцом?..»
Прежде, чем зайти в конференц-зал, я медленно прошел вдоль коридора второго этажа — посмотреть, что тут за кабинеты и кто их занимает. Та-ак, понятно... В основ-ном — министры, академики. А вот дверь без надписи. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал в нем зампреда Совмина СССР И. С. Силаева. В прошлом — министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая.
Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.
— Окна надо экранировать листовым свинцом, — оставаясь инкогнито, сказал я.
Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало обретать жесткое выра-жение.
Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал...
Замечу, что экранирование окон штаба Правительственной комиссии листовым свинцом при Силаеве так и не произвели. Сделали это значительно позже, 2 июня 1986 года при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Л. А. Воронине, когда реактор неожиданно выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи...
На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуатационники с оперативными журналами и по нескольким телефонам поддерживали связь с бункером и блочными щитами управления первых трех блоков АЭС, где дежурил, сменяя друг друга, минимальный состав смен, поддерживающий реакторы в расхоложенном состоянии. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет той былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для времен успеха и славы. Все пудрено-бледные, уставшие, с воспаленными от недосыпания и радиации глазами.
В разных местах зала на стульях — небольшими группками сидят люди, предста-вители разных специальностей, обсуждают вопросы к заседанию Правительственной комиссии.
Прохожу вдоль стола президиума, превращенного в импровизированный пульт управления, к окну. У окна, в переднем ряду кресел, узнаю старого приятеля, началь-ника химцеха Ю. Ф. Семенова. Он обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке, как выяснилось, мастером, вопросы дезактивации оборудования.
Ю. Ф. Семенова, приехавшего из Мелекесса в Припять в 1972 году, еще я прини-мал на работу. Он тогда очень рвался на Чернобыльскую АЭС. Специалист он толко-вый, опытный. Много лет проработал на установках спецочистки радиоактивных вод. Новой работой на Чернобыльской АЭС был доволен и на судьбу, что называется, не жаловался.
— Здорово, старина! — оторвал я его от беседы.
— О-о! Рад видеть тебя! Только вот видишь, в какие времена приехал...
— Приехал вот...
Семенов, тоже пудрено-бледный, за последние несколько лет, что я его не видел, сильно поседел. Смолисто-черные бакенбарды стали совсем белыми.
— Ты же года два, как оформил себе пенсию по первому списку. Хотел оставить цех, уйти на чистую работу?"— спросил я его.
— Да-а... Хотел вот, но замешкался как-то... А теперь — куда уж... Думал в Ме-лекесс с семьей вернуться, там доживать, но вот видишь... Теперь я здесь нужен.
— Жена, дочь где?
— Они в Мелекессе у бабушки... Вещи вот вывезти не удалось. Все, что нажито, все пропало. И дача и машина. Я только новую купил... В квартире у меня, вчера ездил туда, на всех вещах один рентген в час. Куда с этим денешься? Мы ведь жили в первом микрорайоне. Ему больше всего досталось от радиоактивного облака.
Тут Семенова отозвали операторы. В конференц-зал вошел Е. И. Игнатенко. За-метив меня, подошел.
— Если бы твоя повесть «Экспертиза» (Игнатенко написал к ней предисловие) вышла в свет до взрыва, — сказал он, улыбаясь, — она стала бы библиографической редкостью. Ты как в воду глядел. Гремучей смесью разнесло блок...
— Потому ее и придержали, — сказал я, — чтобы автор не превратился в проро-ка. Так и было сказано: «Печатать после опубликования выводов Правительственной комиссии». Так что в конце года выйдет.
— Да, натворили дел, — задумчиво сказал Игнатенко, глядя в окно, — долго хле-бать будем...
Возле окна — огромный мешок с футбольными камерами, белесоватыми от таль-ка.
— Зачем столько камер? — спросил я.
Один из операторов, что сидел за столом президиума, смущенно улыбаясь, отве-тил, словно ему было неловко за эти футбольные камеры:
— С их помощью пробы воздуха берем.
— Где?
— Да везде... И в Припяти, и в Чернобыле, и в 30-километровой зоне...
— Это что, вместо «камер Туркина»? («Камера Туркина» — пластмассовая гар-мошка с клапаном, при растягивании которой внутрь забирается порция воздуха или газа для пробы.)
Оператор засмеялся:
— Футбольные камеры по бедности... Где их возьмешь — «камеры Туркина»? А этого добра навалом...
— Как же вы накачиваете их? Насосом?
— Где насосом, а где и ртом. Велосипедных насосов тоже не напасешься. В ны-нешних условиях — страшный дефицит...
— Ртом надувать — неточный замер будет, — сказал я. — Вдохнул — и полови-на радиоактивных веществ в легких осталась. Легкие как фильтр действуют. При каж-дом вдохе-выдохе в легких идет накопление радиоактивной грязи.
— А что делать? — смеется оператор. — Мы уже надышались столько в первые дни, что на такие пустяки внимания не обращаем...
С Игнатенко прошли в соседнее помещение, бывший кабинет первого секретаря Чернобыльского райкома партии. Во всю комнату П-образный стол. За столом знако-мые и незнакомые люди в хлопчатобумажных комбинезонах. В торце стола безучастно сидит пудрено-бледный Брюханов. Поймал себя на мысли, что он примерно так же сидел у себя в кабинете во времена полного благополучия: некоторая отрешенность, безразличие, вроде как он здесь ни при чем.