Александр Башлачев

[Vomit]

Александр Башлачев родился 27 мая 1960 года в Череповце -провинциальном промышленном, но очень уютном городе, расположенном на Севере России. Впрочем, приезжим поначалу он уютным не кажется - именно потому, что промышленный. Если подъезжать со стороны Ленинграда, поезд минут десять ( но медленно) идет по территории ЧМК - череповецкого металлургического комбината, где и поныне работает отец Башлачева и где всю жизнь проработала его бабушка. И даже сам Башлачев изловчился поработать сразу после школы в должности художника.

Неподалеку - Вологда, родина, так сказать, 'писателей-деревенщиков', про которых Башлачев с наслаждением рассказывал, что они носят пачки сигарет в футлярах-туесках, тем самым проявляя русофильский дух.

Там - озерный край, леса, где лоси запросто выходят на дорогу, на болотах - россыпи клюквы, а на одном из озер - остров, на котором едва ли не единственная на весь бывший СССР тюрьма пожизненного заключения. Остров Сладкий.

А через реку Шексну по дороге из Белозерска в Кириллов еще недавно ходил паром, на котором снимали "Калину красную". Что же касается Шексны - меня всегда удивляли некоторые тамошние названия: например река Кизбой.

Не знаю, что еще рассказать про Череповец. Зимой там особенно уютно - тихо, много снега, и все сюжеты кажутся камерными. Несмотря на свой отъезд, более того, даже бегство, Башлачев этот город несомненно любил, говоря о нем со странной смесью иронии и уважения, - может быть, этот тон вообще свойственен многим из местных.

Фактически он уехал оттуда еще в 1978 году , поступив в Уральский государственный университет на факультет журналистики, и прожил в Свердловске пять лет. Говорят, что теперь в университете учреждена стипендия его имени. Если правда, то это очень забавно.

Все пять лет он регулярно ездил в Череповец - иногда втайне от семейства прогуливая университет. В то время в Череповце начала процветать группа "Рок-сентябрь". Башлачев писал для нее тексты. Но собственно песен он тогда еще не писал, не писал и стихов - "сентябрьские" опусы были хороши только на своем месте и в свое время. Своего рода стилизация.

В 1983 году Башлачев закончил университет и вернулся в Череповец. Тем же летом были написаны первые из известных нам песен - в частности, как ни удивительно, "Грибоедовский вальс" и "Хозяйка".

После этого целый год, до осени 1984, Башлачев работал - в прямом советском смысле. В газете "Коммунист" - соответственно полученной профессии и распределению - в партийном отделе. Писал какие-то фельетоны, про детское кафе "Буратино" и промышленные новости на первую полосу. В 1988 году мне довелось познакомиться с дамой, занимавшей важный пост в "Коммунисте", - она делилась воспоминаниями: - Саша работал у нас в такой интересный период - это был год сдачи домны "Северянка". Речь шла о домне N 5 ( даже я запомнила) - самой большой домне в мире, и период действительно казался Саше очень интересным - его ощущения воспроизводятся в песне "Подвиг разведчика".

Весь год Башлачев томился и думал об отъезде. Вариантов, собственно, было три - Москва, Ленинград и Таллинн, где тогда проживал один из музыкантов "Рок сентября". Осенью 1984 у Башлачева, что называется, пошли песни - трудно себе представить, что всего за два месяца (сентябрь-октябрь) были написаны такие известные вещи, как "Время колокольчиков", "Лихо", "Черные дыры", "Некому березу заломати", "Зимняя сказка". Где-то в сентябре Череповец посетил Артем Троицкий. С которым Балшлачева познакомил также проживавший в Череповце Леонид Парфенов. Вероятно, слово дядюшки Ко оказалось решающим: "старик Державин нас заметил" - цитируют в таких случаях. Троицкий порекомендовал Башлачеву ехать в столицы. Башлачев начал с Москвы, потусовался там некоторое время, поиграл концерты, ненадолго вернулся в Череповец и отбыл уже в Ленинград. Где и осел. Правда, последний год находился больше в Москве, но и там, и в Ленинграде - без жилья. Дальнейшее все более-менее известно. Играл квартирные концерты - в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Свердловске, Воронеже и так далее, отказывался принимать участие в фестивалях - исключением стал питерский 1987, но лучше бы не становился: для Башлачева это был в какой-то степени отчаянный шаг, один из них, во всяком случае. Думал о том, чтобы сделать группу, но как-то все не складывалось.

Осенью 1986 Башлачев сообразил, что вот уже три месяца ничего не пишет. Одно как-то наслаивалось на другое, - вся эта бытовая неустроенность, отсутствие новых песен, просто усталость - жесточайший кризис, известно чем завершившийся. Негде жить, нет денег, но нет и сил играть концерты. Описывать все это подробно просто не хочется - вероятно, еще не прошло достаточно времени. И обижать никого не хочется. Когда человек умирает, тем более таким образом, было бы глупо делать вид, что все в порядке.

Поэтому для интересующихся историей краткая биография.

Александр Башлачев (краткая биография)
1960 г., 27 мая - родился в г. Череповце.
1967-1977 гг. - учился в школе г. Череповца.
1977-1978 гг. - "косил" армию в г. Вологде, работал на ЧМК художником.
1978-1983 гг. - закончил Уральский государственный университет (г.Свердловск) , факультет журналистики.
1983-1984 гг. - после окончания университета вернулся в Череповец, где год проработал в газете "с поэтическим" названием "Коммунист".
1984 г. - уехал из Череповца в Москву, затем в Ленинград, куда в итоге и перебрался.
1984-1986 гг. - играл бесчисленные квартирные концерты в Москве, Питере, Новосибирске и прочих городах отечества, не участвуя в мероприятиях типа "рок-фестивали".
1985 г. - на студии Леши Вишни в Ленинграде записал альбом "Третья столица".
1986 г. , январь - необычайно активный концертный месяц, в течение которого были произведены две записи, впоследствии рассматриваемые издателями как студийные - запись на домашней студии А.Агеева и запись концерта в Театре на Таганке.
1986 г., апрель - запись на домашней студии А.Липницкого на Николиной горе альбома "Вечный Пост". Оригинал был затерт Башлачевым в октябре того же года.
в мае в Череповце написана последняя (из сохранившихся) песня - "Вишня".
1987 г. - редкие квартирные концерты.
Весна - съемки в документальном фильме А.Учителя "Рок". В процессе съемок от участия в них отказался.
Июнь - выступление на пятом Ленинградском рок-фестивале в ЛДМ, выступление на рок-фестивале в Черноголовке.
Август - написана последняя песня. Не сохранилась.
Сентябрь - съемки в фильме "Барды покидают дворы" (Киев), от участия в которых в процессе работы отказался.
1988 г. - серия концертов в Москве.
29 января, на квартире Марины Тимашевой, был последний концерт Башлачева.
17 февраля - погиб.

[Vomit]

ГРАНИЦА РЯДОМ

Недавно в издающемся в Париже журнале "Русская литература" я неожиданно обнаружила публикацию, посвященную Башлачеву. Почему-то хочется ее процитировать. Любопытен этот взгляд издалека - из другого времени, места и культуры.

"Маленький, худой, независимо от сезона одетый в одну и ту же кожаную куртку, с вставным золотым зубом, который выглядывал изо рта, лишь только Башлачев начинал петь, этот русский рокер вызывал всегда одну и ту же реакцию у людей, которые слушали его в первый раз: ею было удивление перед колоссальной энергией, которую рождало его хрупкое тело, и соответствие башлачевских песен и манеры их исполнения тому, что ассоциировалось с "настоящей Русью". Нужно отметить, что в ту эпоху стиль, основанный на русском фольклоре, воспринимался в среде андеграунда как нечто негативное, казенное. Башлачев был исключением из правила.
Вместо крестика - ношение которого было провокационным знаком в андеграундовской среде того времени и превратилось сегодня в обыкновенный элемент костюма любого эстрадного певца - Башлачев носил на шее три колокольчика. Характерный звук, который слышится на большинстве его записей, - также звук колокольчиков на браслете, одевавшимся Башлачевым, когда он исполнял свои песни под гитару. Колокольчик - важный символ в башлачевском творчестве: большие колокола разбиты, пел он во "Времени колокольчиков", но каждый может заставить звонить свой колокольчик, чтобы нарушить малодушную тишину нашей эпохи"...

Башлачеву нравилась эта фраза - "граница рядом", она (как и многие), будучи произносима им, как будто начинала звучать каким-то правильным, первоначальным смыслом. Все эти его "не всякое лыко в строку...".

Последнее время ему под руку попадали набоковские романы (кстати, и последней прочитанной им книгой была "Король, дама, валет") - как-то все случайно, но у Башлачева был свой подход к случайности, излишне, быть может, внимательный. Прозрачной осенью 1986 года он валялся на диване с потрепанным номером "Нового мира" и читал "Защиту Лужина". Очень внимательно читал.

Тема "защиты", раз вышедши за рамки шахматно-литературного полей, и теперь продолжает звучать. Равно как и фигура умолчания, некогда Башлачевым предпринятая, сохраняет свою силу и поныне.

Последние два года Башлачев ничего не писал. Это как бы внешняя сторона дела. Внутренняя в приближении выглядит так: писал, но ничего не сохранилось, поскольку сам задался такой целью, как будто заметая следы. Четверостишие, написанное летом 1987, - единственное сохранившееся.

И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой все та же голова,
Когда приходит бешеная ясность,
Насилуя притихшие слова.
"Бешеная ясность" пришла и не пожалела.

Жарким летом в центре Москвы, на скамейке в зеленом скверике раскуривал "Беломор" невозможный человек в джинсах и просторной белой футболке, и капельки пота проступали на лбу под горячим московским солнцем, еще не рифмуясь с уже спетым "на холодный лоб да на сосновый гроб" (впоследствии оказавшийся действительно, сосновым), - и голубые глаза глядели с другой стороны вечности. Время стыло - так начинался вечер.

Когда Башлачев почти перестал давать концерты, но все-таки иногда появлялся на чужих, друзья ( "скажут друзья, спросят друзья" - вечные статисты неудачных сцен в сложных произведениях) спрашивали: отчего, дескать, Саша, не поете?

"У тебя есть дар, - как правило, говорили ему, - а у других нету. И поэтому ты должен как бы передать его другим". Обязан, вроде того. У Башлачева на этот счет была совершенно другая версия, но он ни с кем не спорил, просто слушал, с тем особенным выражением лица, которое заставляло собеседника остаться недовольным разговором. Другой распространенный вариант беседы: "люди делаются лучше, слыша твои песни". Типа: посмотри на нас, мы уже частично улучшились, то ли еще будет. Ну и он "глядел голубыми глазами".

Хотя нельзя сказать, что все было так грустно. Веселые-то песни тоже были, например "Слет-симпозиум" и "Подвиг разведчика". Сразу за ними в блоке шел "Грибоедовский вальс", однако публика продолжала по инерции смеяться, и самое страшное, что есть на записи последнего концерта, - вот этот самый смех: "Кого везете?" - "Грибоеда".
Из того последнего лета всплывает еще один фрагмент. Фрагмент несохранившейся песни.

Заводное чучело
Слепой бурлак
Весь мир на ладони
Весь мир на ладони
Весь мир на ладони войны
Покажи ей кулак

Рукописи горят в руках. Тема "остановись, мгновенье" разрешается в искусстве, которое, по определению, мгновение останавливает. Тоже, кстати, Сашина теория, коих было много, и они неизбежно заканчивались, "хотя на самом деле все наоборот". Нельзя сказать, что Башлачев был друзьям понятен. Женщинам, возможно, больше, но это - от любви, без которой не обходился, и если было ключевое слово, то, наверное, все-таки это, принципиально рифмуемое со словом "кровь". "Наш лечащий врач согреет солнечный шприц, и иглы лучей опять найдут нашу кровь. Не надо, не плачь - сиди и смотри, как горлом идет любовь". Такие дела.
Но не зря же, думаю я, сжег он все свои бывшие под рукой черновики, что-то же имел он в виду, и неспроста навсегда осталось в забытой тетрадке карандашом написанное и не спетое никому, но пресекающее разговоры о "творческом кризисе".

"На самом деле все наоборот" - и справочники, как назло, противоречат друг другу, а из задачника заботливой рукой выдрана страничка с ответами.

Я теперь часто вспоминаю фразу Марины Тимашевой - "человек, сумевший выразить дух и смысл рока в нашей стране, оказался причастен к нему по непостижимой логике судьбы. Поэт от Бога, он должен был рано или поздно занять место в литературе, но сделал решительный шаг в сторону". Когда-то она мне казалась такой неправильной. Но теперь скучно думать о судьбах русского рок-н-ролла, "время колокольчиков" которого отзвенело к концу восьмидесятых. Говорят, БГ сказал после смерти Башлачева: "Башлачев поставил точку". Может быть, и поставил, а может быть, Гребенщиков ничего такого и не говорил - не имеет значения.

Но вот книга - "где дымится вязь неспокойных строк", - отлежав в отстойнике времени положенный срок, есть единственное, что существует почти вне его.

Книга "Александр Башлачев. Стихи" теперь напечатана. И пока рукописи не выгорят до тла, она будет тайно пылиться в библиотеках. И потом всплывет из небытия. Припоминаю я, что в читальных залах листочек, на котором полагается писать название нужной книги, называется "требование". То есть все же выходит, что людям, которым всегда что-то нужно, нужно и это, и раз нужно - они разберутся "зачем".
"Ну и давай я отвечу ...так, например. Хотя это, конечно, не исчерпывающий ответ и, может быть, не точный, но скажем так, что я живу в мире, в котором нет волшебной палочки...одной на всех. Она у каждого своя. И если бы все это поняли сегодня, мы бы смогли его изменить. Мир бы стал для каждого таким прекрасным, какой он и есть на самом деле".

"Это просто потенциал, который еще раз перевел себя в кинетику, стал реальным действом. Просто из века в век, из года в год, изо дня в день общую мировую идею мы переводим в форму за счет таланта. Талант - способ перевода. А если говорить о программе...то, когда люди садятся играть в шахматы, всем ясно , что игра так или иначе кончится матом. Или: если ты сядешь играть с Каспаровым, проиграешь в любом случае. Это, казалось бы, детерминировано, да , исход, результат, да. Но остаются подробности - ты же сам решаешь, и он решает, какой пешечкой ходить. А для того, чтобы перевести потенциал, есть шахматы, есть коробка, и мы должны сыграть. Перевели все это, перевели кусок потенциала. Все.

Но для того чтобы игра шла, кто-то должен играть белыми, кто-то - черными, а то все перепутается. И поэтому мы виноваты перед теми, кто вынужден быть плохим. Мы виноваты перед ними, они виноваты перед нами. Поэтому - понятие общей вины, конечно, только поэтому. Надо добиться, чтобы душа смогла говорить со всеми, чтобы тебе было что-то дано. Надо показать, что у тебя чистые руки, чтоб тебе было можно что-то вложить. Потому что иначе душа откажется, твоя же душа. Она тебя сначала будет заставлять вымыть руки и только потом она тебе в них что-то даст. А ты всегда пытаешься что-то цапнуть, она не дает - значит ты цапаешь чужое, раз она тебе свое не дает. Это естественно. Значит ты берешь чужое.

А чужое в твоих руках никогда не будет живым, оно сразу мертвеет. Потому что ты только часть своей души можешь нести вот так. Живую воду. А все остальное, что ты будешь где-то там черпать, будет мертвая вода из чужих рук. Душа тебя сначала научит вымыть эти руки, чтобы ты был готовым к тому, что она должна тебе дать. И только через страдание. Это же очень мучительно - осознать вдруг, что вроде как я гитарист, у меня ансамбль, мы играем, у нас название есть, и нам свистят, хлопают, а потом понять, что ты дерьмо, в общем-то, еще. В принципе, понять - это не обидно. Это ни в коем случае не обидно. Это великая честь для человека - понять, что он дерьмо. Вот только после этого...".

"Что такое свет и тьма? Тут очень легко можно разобраться. Все, что впереди тебя, - это всегда свет. Сначала ты пройдешь половину пути через тьму. Потом ты получаешь ровно столько же света. Человек не расплачивается ни за что совершенно. Не бывает, чтобы человек получил что-то в дар, а потом ему приходится за это рассчитываться, отрабатывать. Ничего подобного. То, что человек получил, - это заработано. Тень - она всегда сзади. Если ты обернешься, сзади будет тьма, а впереди всегда будет свет. Понимаешь, о чем речь? То место, по которому ты идешь, всегда тьма. Если ты шагнул - шагнул во тьму, но одновременно ты ее и одолел. Свет всегда впереди. Граница проходит прямо по твоим ногам".

(с) Анастасия Рахлина

[Vomit]

Это интервью имело конкретную цель. Оно было записано весной
1986 года для спектакля "Наблюдатель", который был задуман как
роман о рок-музыканте. Было написана пьеса, и потом она пошла в
такую своеобразную творческую разработку внутри работы над
спектаклем. Автор этой пьесы - Леша Шипенко, и я как режиссер.
Мы вместе работали надо этой темой. Там много всего было сделано. Как раз в это время Саша часто бывал в Москве, и я решил с
ним встретиться, чтобы накопить звуковой и одновременно смысловой документальный материал для этого спектакля. Кроме того,
была идея, что Саша будет участвовать в нем... Мы встречались
в основном ночами, бродили...

Он был в очень светлом и прекрасном состоянии. Его внутренние вибрации были в тот момент, как мне кажется, на пределе
- очень позитивны, и свет шел очень сильно. И вот мы решили у
Андрюши Пастернака в студии ВТО сделать очень качественную запись с ним, а потом с Борей Гребенщиковым специально для этой
работы, чтобы обработать материал и как бы матрицу собрать. Это
не интервью для газеты, не интервью для журнала, это парадоксальная такая вещь - интервью для спектакля. Фактически очень
оригинальный жанр оказался, ну и по-своему совершенно магический.

В частности, мы спрашивали про смерть, потому что сам сюжет спектакля - миф. Центральный миф заключался в том, что музыкант исчерпывает в себе музыку и жизнь. И это я спрашивал напрямую у Саши, чтобы получить возможность аранжировки самой темы. И получилось так, что это интервью углубилось в процессе самого разговора совершенно неожиданно для нас и вышло на довольно предельные темы, не запланированные ни нами, ни Сашей и не относящиеся к актуальным моментам нашего бытия в это время.

Тем самым, я считаю, что это интервью как бы оказалось всем нам
продиктованным. Вот этот способ нашего разговора оказался нам
продиктованным, я абсолютно в это верю, если говорить серьезно.
Спектакль был сделан. Саша умер. Я оставил это интервью в
спектакле. Оно целиком идет как фонограмма на протяжении всех
пауз. Все перерывы, все паузы спектакль жил в квартире. Спектакль, надо признаться, не родился, т.е. он был сделан, игрался
в форме последней репетиции, но в последний момент нам пришлось
уйти из театра Васильева, и получилась такая странная и по-своему драматичная рифма ко всей этой истории, записанная там. Он
принял на себя во многом темы, которые обсуждал в себе сам этот
спектакль.

Б.Юхананов


Б.: Если говорить о явлении субкультуры, явлении рок-н-ролла... По всей стране, в каждом городе есть свой коллектив, который что-то делает. И удивительно - нет плодов. Растут деревья, все что-то выращивают, поливают, и практически нет плодов. Явление рок-музыки -- гигантское явление, все захлестнуло, волна за волной идет. Плодов никаких, три-четыре имени, может быть, пять-шесть.

И эти люди, на мой взгляд, исключают явление рок-культуры.
Они не поддерживают его -- просто исключают, зачеркивают, потому что оказывается, что все остальные занимаются беднейшей по
содержанию и нелепой по сути деятельностью. Почему? Потому что
люди не задают себе вопроса "зачем?", люди задают себе вопрос
"как?". Да как угодно, в каких угодно формах! Но они постоянно
уходят от вопроса "зачем?". Потому что стоит только задать его
себе, как оказывается, что король-то - голый. Его даже чаще
вовсе не оказывается. Мы путаемся в рукавах чужой формы без конца.

Я подхожу к музыке безусловно с точки зрения литературной,
с точки зрения идеи, цели прежде всего. И, вероятно, я все-таки
отвечаю себе на вопрос "зачем?". Это главный вопрос. А на вопрос "как?" можно отвечать без конца. И любая форма прекрасна там, где она должна расти, где у нее есть корни.

Каждую песню надо оправдать жизнью. Каждую песню надо обязательно прожить. Если ты поешь о своем отношении к любви, так ты люби, ты не ври. Если поешь о своем отношении к обществу, так ты так и живи. А все остальное - спекуляция. Спекуляция на чужих формах, до которых дошли твои старшие товарищи, доехали до каких-то вещей, до каких-то оборотов, и вот ты тоже начинаешь тянуть это дело. Зачем? Это все соблазн, великий соблазн. Конечно, когда какие-то люди так здорово все делают, хэви, хард, все что угодно... Действительно интересно, и все готовенькое. И на готовенькое люди идут. Но нельзя оправдать слабость мелодий, текстов, идей или отсутствие их полнейшее тем,
что это якобы рок-поэзия, якобы рок-культура, и вы в этом ничего не понимаете, это совершенно новое явление. Если это искусство... хотя "искусство" тоже термин искусственный. Искус... Если это естество, скажем так, то это должно быть живым. И с точки зрения естества, авторского естества, не выдерживает никакой критики большинство групп, которые я, например, вижу в Москве, хожу вот на концерты. В Ленинграде точно так же, в других городах - тем более, потому что провинция у нас не понимает, не чувствует своей души, своих особенностей. Как весь этот русский рок так называемый до сих пор не чувствует своей души, своего назначения, своей идеи.

Я в Сибири, например, встречаю безусловно талантливых людей, которые не понимают сути своего таланта и пытаются его облечь в чужие для них формы. То есть они шлифуют свой талант, но совершенно не те грани, они вычесывают его. Их слепит... Их слепит то, что привлекает их в западной музыке. Но каждый человек индивидуален. Каждый человек - удивительная личность сам по себе, если он пытается понять свое место и поставить себя на это место.

Вложить свою душу, а не чужую, не заниматься донорством, пить чужую кровь и пытаться пустить ее по своим жилам. Ничего хорошего из этого, как правило, не выходит.

У нас сложная ситуация в музыке. Если бы мы были обеспечены студиями, возможностью выпускать пластинки, возможностью переводить идеи в продукцию... Но это другой вопрос.

Ю.: Но это связанные вещи.

Б.: Да, это такая сложность, которую, на мой взгляд, не
удалось преодолеть никому. Либо тебе тратить энергию на то,
чтобы что-то купить, чем-то зарядиться, либо... Или тебе на
сторублевом "Урале" что-то делать, или на акустической гитаре.
Такая проблема. И получается как-то или одно, или другое. Мы
постоянно лежащие боксеры. Как только пытаемся привстать, опять
посылают в нокдаун. Но это не нокаут. Раз кто-то пытается
встать, до нокаута еще далеко, и, наверное, нокаута не получится никогда. В рок-музыке еще достаточно много пороха, я бы даже
сказал, сырого пороха, который еще нужно сушить. А чем сушить?
Чем угодно, своими словами, сухими дровами. Вот. Понять, чем
его сушить. А без него пуля опять же не полетит.

Ю.: Ты призываешь вернуться к чему-то изначальному?

Б.: Я призываю вернуться, но по спирали. В нашей музыке
сейчас происходит процесс, сходный с тем, что происходило в музыке западногерманской или в музыке любой страны, не говорящей
на английском языке.

Те молодые люди - поляки, или венгры, или западные немцы
- точно так же реагировали на рок-музыку, как и мы. Но при условии, что им было легче это делать. Среда располагала к этому, они не встречали трудностей, барьеров. Вернее, барьеры были, но только творческие. Они сталкивались только с творческими проблемами. У нас же, прежде чем добраться до творческих проблем, нужно ой-ой-ой через какую трясину продраться.

И, может быть, не стоит тратить силы на то, чего мы никогда, вероятно, не достигнем. Собственно, суть пока не в формах, а в содержании. И надо просто возвратиться к содержанию. Рок тоже родился не с усилителем "Фендер" в рюкзаке. Он родился точно так же.

Ю.: Заново родиться?

Б.: Ну да. Мы еще даже не родились. То, что мы делаем, это
еще не рождение, это эскизы, попытки, макеты. Эмбрионы.

Ю.: Но на пути к творчеству, о котором ты говоришь, явно
возникает социальный фактор, и он нам очень сильно мешает...

Б.: Безусловно, мешает. Правда, чувствуется иногда теплый
ветерок, это радует, но это...

Ю.: Политика пряника и палки.

Б.: Да, политика одного пряника и пяти палок, я бы сказал.

Ю.: И этот социальный фактор ведет к вторичности, к Западу... Почему они играют Запад? Это же и социальный фактор давит.

Б.: А вот, по-моему, наоборот. Фактор запретов должен натолкнуть на мысль, что не стоит. Если мы не можем делать так,
как на Западе, - хотя бы по формам, - то и не стоит этого делать. Надо найти содержание свое и вложить его в совершенно новые, иные формы. Как это произошло в Западной Германии - они сначала тоже стали подражать, играли на английском языке те же вещи, что и Битлз, и Роллинг Стоунз, и вся эта плеяда. Потом - перешли к технологии наивного перевода. То же и у нас, и это был прогрессивный шаг - технология наивного перевода, пели о том же, о чем пели за кордоном, только по-русски - пытались перевести чуть-чуть ближе, находить свои эквиваленты, что ли...
Поют там о жизни в Чикаго, а мы о жизни в Чикаго петь не будем,
мы будем петь о жизни в Москве. Но это все равно не то, это не
жизнь в Москве, это не жизнь Москвы, не жизнь наших улиц, не
жизнь наших площадей. И тем более не жизнь третьей столицы. Вот
есть Ленинград, Москва, и существует третья столица - это вся
Россия. И получалась не жизнь третьей столицы, а придуманная, в
общем, жизнь.

Но это все естественно, это все болезнь роста.

Ю.: Когда ты говорил обо всех, ты одновременно говорил и о
себе. Но ведь ты не можешь существовать на энергии отказа от
того, что другие не нашли. Значит, ты что-то нащупал.

[Vomit]

Б.: Это смело сказано, но мне кажется, что я пытаюсь это
делать. Я хочу связать новое содержание, ветер времени, ветер
сегодняшних, завтрашних, вчерашних дней... собственно, это один
ветер. И одно поле. И на этом поле я хотел бы найти свою борозду, бросить туда зерно своего представления о тех или иных вещах, происходящих вокруг меня. И чтоб зерно дало росток.

Конечно, это не будет принципиально новая форма, потому
что принципиально новые формы невозможно придумать. Это будет
развитие прежних. Частушка и рок-н-ролл - я просто слышу, насколько они близки. Когда я слушаю Боба Дилана, я слышу в нем русскую песню, и не только русскую народную песню, я просто слышу в нем корень и вижу, что от этого корня идет.

Почему негритянская музыка нам близка, мы же никогда не
были в Африке... Но мы чувствуем, что это естество, что это не
искусство, что это не придумано. Главное, чтобы пела душа. А
там будет видно, какая твоя душа. Ты не думай о том, как это -
петь, заставь петь свою душу, и все. Как бы она ни спела, это
окажется верным. Если она будет брать чистые ноты и ты не будешь ей мешать.

И я не придумываю форм, тут поиск-то нерациональный, рациональный обязательно приведет в тупик.

Ю.: У тебя есть чувство отпущенного времени?

Б.: Отпущенного мне времени?

Ю.: И тебе, допустим.

Б.: Я бы сказал так. Я бы сказал, что нужно туже вязать ту
нить времени, ту, которая связывает каждого из нас со всеми и
со своим временем. Если ты ее потеряешь, то все.

А собственно, любой нечестный поступок, любая спекуляция
ведет к потере.

Ю.: В чем содержание спекуляции?

Б.: Содержание в том, что люди не отвечают себе на вопрос
"зачем?", просто бегут от этого вопроса. Потому что стоит только поставить вопрос - зачем? - и все. Может оказаться, что
действительно незачем. Просто незачем, и пора идти домой и задуматься.

Ю.: А с чем связано у тебя это "зачем"?

Б.: Совершенно с конкретным понятием.

Ю.: Выговорить эту жизнь?

Б.: Нет. Жизнь так прекрасна, жизнь так велика, что ее никогда никто не выговорит.

Ю.: Но разве искусство не бесцельно?

Б.: Конечно, нет. Искусство связано с любовью. Ты должен
делать то, что ты любишь. Любить то, что ты любишь в этой жизни, и об этом петь. Ты не можешь врать в любви. Любовь и ложь - несовместимые вещи. Если я люблю, я стараюсь находить те слова, которыми мне не стыдно говорить о своей любви.

Ю.: Но там, где любовь, там же и ненависть.

Б.: Ненависть - это особенная любовь. Любое чувство замешано на любви, и тот же страх... Любое чувство так или иначе представляет из себя ту или иную форму любви. Ненависть - это просто оскорбленная любовь. И нужно петь о любви, о любви к жизни... или о нелюбви. Но факт тот, что ты готов бы полюбить, да вот, к сожалению, пока не можешь. Что-то не позволяет, совесть тебе не позволяет любить те или иные вещи, пока они находятся в том виде, в котором они находятся. Не стоит мутить воду в себе. Любовь - она может быть сколь угодно грубой, сколь угодно ненавистью, жесточайшей даже ненавистью, но это не будет жестокостью. Жестокость только тогда, когда нет выхода. Ты
сколько угодно можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в которой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором они сидит. Но потом ты должен вывернуть его голову вверх и показать выход, дать ему выход. И это зависит от тебя и от того, насколько он тебя поймет. Ты обязан говорить так, чтобы тебя поняли те, на кого ты собираешься повлиять. Ты обязан делать так, чтобы поняли тебя и поняли твою любовь. Ты должен заразить своей любовью людей, дать понять людям, плохим людям, что они тоже хорошие, только еще не знают об этом. Я говорю о себе, потому
что я очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не
мыслю себе жизни без нее и без тех людей, которых я просто вижу. Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва
ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе в этом отчет. Но ничего не проходит бесследно. И пусть это будет капля в
море, но это будет моя капля и именно в море. То есть я ее не
выпью сам.

Если я брошу свое зерно, и оно даст всходы, и будет не одно зерно, а - сколько там в колосе зерен, десять, или тридцать, или пятьдесят, - я считаю, что прожил не зря. Это и есть цель. Я пытаюсь, слушая свою душу, не глушить ее и петь так, как поется. И ничего не придумывать! Это моя беда, если есть цель и не поется. Так бывает, потому что не всегда хватает таланта сочинять музыку, стихи и заниматься творчеством. Но это невероятно вредный предрассудок - связывать любовь и талант со
сферой искусства. Все, что сделано без любви, не нужно жизни.
Ты хочешь делать музыку, а у тебя это не получается. И тут нечего плакать. Просто надо понять, что это не твое место, и найти свое. Не знаю, где, но там, где не хватает честных людей, а честных людей не хватает везде. Если ты чувствуешь в себе любовь, ты люби и рассказывай о ней. Если ты что-то ненавидишь, а, как мы поняли, это тоже любовь, рассказывай об этом. Но честно, слушая себя, не пытаясь придумывать какие-то немыслимые образы, совершенно самопаловые культуры создавать. Жизнь есть жизнь, и она не простит тех, кто думает о ней плохо. Только тех она не простит. Жизнь свое возьмет. И поэтому мне не нужны песни, в которых я не слышу любви. Это пустые песни, даром убитое время, даром прожженная жизнь. Это называется "коптить небо", действительно сжечь себя, свои дрова, но сжечь их впустую. Ничего у тебя на плите не стояло, и ты просто прокоптился. Это и
называется "коптить небо". А небо коптить не надо, его цвет нас
пока устраивает.

[Vomit]

Ю.: А из тех песен, которые ты слышишь, ты хоть где-то находишь то, что можешь взять?

Б.: Конечно. Я очень люблю Бориса Гребенщикова, хотя мы с
ним совершенно разные люди.

Ю.: Он поет о любви?

Б.: Безусловно. Он поет о своей любви. А я уважаю любую
любовь. Понимаешь? Любую.

Ю.: А у Макаревича?

Б.: И у Макаревича тоже о любви. И у негров с Ямайки о
любви. Я нахожу это у всех, у кого о любви.

Ю.: А глум может быть любовью? В наших корнях та же частушка, подчас там и глум есть, и ерничество. В наших корнях не только любовь и не только ненависть. Или только любовь?

Б.: Не существует чистой любви во плоти. Всегда что-то
примешивается. Невозможно играть на одной ноте, скажем так.
Есть некая доминанта и вокруг нее масса того, что составляет из
себя музыку. Любовь, скажем, как тональность. Если задать как
тональность любовь, взять некую верную ноту-любовь, которая будет единственно верной и определяющей нотой, то все, что вокруг
нее, - все это и будет жизнь. Но на одной ноте ничего не сыграешь. Точно так же как одной любовью совершенно невозможно жить. Это определяющая сила, самая великая сила. Любовь в каждом из нас есть любовь к одной и той же жизни. Но в каждом из нас и все, что плюс к любви, что в тебе еще есть. Поэтому можно долго рассуждать: глум - любовь или не любовь. Это уж какой замес, какое в тебе тесто! Тесто же бывает совершенно разное, смотря для чего - пирожок испечь, или длины, или белый хлеб, или черный. Все это нужно в жизни. Но в основе все равно зерно. И любовь есть зерно, а все остальное зависит от того, какую задачу ты перед собой ставишь. И надо понять, какая задача перед
тобой стоит, какая дорога тебя ведет, куда тебя дорога ведет. Она же тебя именно ведет, ведет за душу. Как тебя мама за руку ведет, так и дорога ведет тебя за душу. И ты иди, шагай.

Ю.: Ты хочешь жить по своей дороге. Скажи, вот ты сейчас как затеял свою жизнь?

Б.: Да знаешь, я дышу и душу не душу. Я стараюсь не врать
ни в песнях, ни в жизни, я стараюсь не предать любовь. Это самая страшная потеря - потеря любви, любви к миру, к себе, к людям, к жизни. Я это только обретаю. Я жил всю жизнь больным человеком, темным, слепым, глухим. Я очень много не понимал. И вот я просто понимаю тех людей, которые занимаются музыкой.

Ю.: А встречались ли тебе гении-разрушители? Которые на вопрос: имеешь ли право? - могут ответить: нет, не имею, но могу. И разрушает он гениально. И, может быть, в этом разрушении он открывает какую-то жизнь?

Б.: Любое разрушение естественно. Истина рождается как еретик, а умирает как предрассудок. И этот предрассудок иногда нужно разрушать. Я убежден, что человек, имеет ли он право на разрушение или даже не имеет, он наверняка разрушает предрассудок. Ни один нормальный человек не станет разрушать ту или иную истину, не станет топтать росток. Сухие деревья он будет действительно обрубать, чтоб дать дорогу новым.

Ю.: Он может уничтожить себя как предрассудок?

Б.: Понимаешь, в конце жизни каждый уничтожает себя как
предрассудок.

Ю.: Все-таки ты рассказываешь бой. Если он идет... что будет дальше?

Б.: Если пользоваться сравнением с боем, то каждый находится на линии фронта, буквально, действительно на передовой. Каждый музыкант находится так или иначе на передовой. Но самое главное - не быть слепым и не ждать ни от кого приказов. Ты можешь сидеть в окопе, и все уйдут вперед, а ты все будешь ждать приказа. Каждый должен сам себе скомандовать: вперед! в атаку! А для того, чтобы атаковать, надо знать, куда бежать, нужно знать цель. Видеть реальную цель, которую ты должен поразить. Но, конечно, у всех свои функции, свои задачи -- есть саперы панк-рока, есть гусары, есть пехота, есть истребители,
есть бомбардировщики. И единого фронта быть не должно. И поэтому я несчитаю, что все должны заниматься тем, чем я или Борис
Гребенщиков. Таким образом мы просто оголим остальные участки
фронта. Но речь идет о том, чтобы все-таки держаться этой линии
фронта, видеть пред собой цель и не сидеть в окопе.

Ю.: Ты хочешь быть с гитарой или с группой?

Б.: Я не могу решить сейчас, нужно ли мне создавать группу. Из кого? Я не могу делать это формально, не в туристическую поездку собираемся. Лично у меня нет таких людей, они ко мне как-то не пришли. Если появятся, я скажу - очень хорошо, если придет человек и сыграет так, что я почувствую, что он меня понял душой, у него душа в унисон с моей. Если получится, я буду рад, это будет богаче... Если будут друзья и они будут любить то же самое, значит, мы будем сильнее. Но я могу петь с гитарой.

Ю.: Мир, в котором ты живешь, - какой он? Или каждый из
нас существует в своем мире?

Б.: Я тебе скажу еще раз, что начал ответ на этот вопрос
год назад. На этот вопрос нужно отвечать всю жизнь. И человек,
взявший в руки гитару, начал ответ, начал беседу с теми, кто
рядом с ним. То есть он решил, что его душа вправе говорить в
голос. Вот, собственно, зачем? Затем, чтобы ответить на этот
вопрос - "зачем?". И я буду отвечать на него всю жизнь. И в
каждой песне я пытаюсь ответить, и каждым поступком, каждой
встречей. С утра до вечера, каждый день. Это работа души - ответ на вопрос, в каком мире ты живешь и каким ты хочешь его видеть. Ну и давай я еще так отвечу. Я скажу, что живу в мире, где нет одной волшебной палочки на всех, у каждого она своя. И если бы все это поняли, мы смогли бы его изменить. Мир стал бы для каждого таким прекрасным, какой он и есть на самом деле.
Как только мы поймем, что в руках у каждого волшебная палочка,
тогда она и появится в этом мире. Это утопия, казалось бы. Но
за этим будущее.

Ю.: А скажи, ты мог бы уйти, вот как в этой пьесе... У тебя бродячая жизнь сейчас.

Б.: Да, конечно, я у жизни в гостях.

Ю.: А ты хотел бы получить вдруг такую дачу с аппаратурой?

Б.: А кто против? Никто не говорит о том, что нужно отказаться от еды, от одежды, надеть вериги и ходить по мукам. Но какой ценой? Вопрос. Конечно, я был бы рад, если бы мне не пришлось задумываться о том, где я завтра запишу свои песни. Но раз это не так, я принимаю все как есть. Мир прекрасен. Жизнь прекрасна.

[Vomit]

Ю.: А как тебе кажется, в этой стране вообще возможен рок?

Б.: Есть формы рок-н-ролла, блюза, и мы должны вырасти из
них, любим-то мы все равно немножко другое, это естественно, мы
должны петь о том, что любим, но при условии, что время не кончается за границами нашей родины. Везде один и тот же ветер - попутный.

Ю.: Я встречал таких людей, которые стали играть нью-вейв
до того, как услышали его с Запада. Значит, они могут существовать на этих формах?

Б.: Но в этих формах, как правило... Пожалуйста, я не спорю, дайте, покажите, но ведь этого не происходит. И, естественно, я делаю вывод, что в этих формах наше содержание не держится.

Ю.: То есть нужна какая-то принципиально русская?

Б.: Это настолько же принципиально, насколько и нет. Вот
слово времени, время говорит свое слово. Там его легче словить
и назвать его - дать какую-то форму. Они дух времени поймали
верно. И, конечно, он нас касается. Но словили-то они его в
своих формах! Нам надо тот же самый дух времени словить просто в своих.

Ю.: Но ведь дух времени - это не дух нашего времени.

Б.: Но почему?

Ю.: В этой комнате один дух; если она заперта, дух становится еще более терпким. А если мы откроем двери и окна, тогда дух этой комнаты станет духом улицы или пространства вокруг дома. Но пока это пространство спертое, и дух здесь спертый.

Б.: Правильно, все правильно. Но ведь и там, и и там воздух, все равно любой дух замешан на воздухе. "Дух времени" как воздух. Тут все очень спорно. Какова любовь? Кто как представляет себе любовь, жизнь, у всех свои комплексы, проблемы, личные там, детство трудное... Это все другое дело. Если говорить о каких-то принципах, все-таки... Зачем ты играешь музыку реггей, ты живешь в Норильске. Раз ты играешь реггей, так ты давай снимай с себя тулуп и ходи в набедренной повязке в Норильске. Ты должен прожить песню, проживать ее всякий раз. Но в парусиновой шляпе по снегу, по тайге никто не пойдет. А раз не пойдет, значит, надо петь песни ушаночки и вот этого тулупчика. Ты не должен делить себя на себя и песню, это не искусство, это естество. Для меня вот это - критерий. Ты не можешь внедрить в себя инородное тело, как бы оно тебе ни нравилось. Я бы, может быть, хотел, чтоб у меня вырос хвост. Может быть, мне было бы удобно отгонять им назойливых мух. Но он у меня не вырастет. Кто-то, видимо, рванет вперед, кто-то покажет форму новую, естественную. Тут мы не должны форсировать.

Понимаешь, истина никогда не лежит между двумя противоположными точками зрения, они всегда истинны. Всегда существуют две противоположные друг другу истины, и каждая из них абсолютно верна по-своему. То, что истина лежит где-то посередине, - это вздор. Между ними - не истина, между ними - проблема. И как только ты ее решаешь, эти две истины примиряются естественным образом. К проблеме сразу возникает контрпроблема, и так далее. Утверждая то или иное положение, мы просто должны помнить, что существует контристина, которая безусловно важна. И когда я говорю, что мы не должны форсировать намеренно, это правильно, но также правильно и то, что мы должны вести постоянный поиск. Слушать свою душу. И когда мы говорим, что мы должны на национальной почве что-то делать, это так же верно, как и то, что мы не должны. Почему, например, я, русский человек, терпеть не могу славянофилов? Потому что любое фильство
предполагает какую-то фобию. А я не в состоянии мириться ни с
какой фобией, я вне фобий. То же самое и с формами. Надо учитывать эти две истины и решать проблемы между ними. Найти содержание сначала.

Ю.: Сашка! А как ты произошел? Я не знаю, как точно сформулировать, чтоб вопрос звучал не совсем банально...

Б.: Ясно. Почему я решил писать песни? Да? Или что?

Ю.: Да, вот как это случилось?

Б.: А почему человек начинает обычно сочинять песни? Я полагаю, только потому, что он живет, живет, и вдруг понимает, что ему хотелось бы слушать такие песни, которых нет. Или видеть картины, или смотреть спектакль. И человек думает: "Почему же до сих пор никто этого не сделал?". А потом думает: "А почему бы мне не сделать это самому?". И пытается так или иначе. Надо трезво просто понимать, можешь или нет. Если не можешь - не делай, найди в себе силы, это гораздо сложнее. Вот у тебя душа вырастет в тот момент, когда ты поймешь, что тебе не стоит
этого делать, тебе просто надо работать с собой - не книжки там читать, а понять, кем ты должен быть. Просто быть хорошим, добрым человеком, честным по отношению к своим близким, знакомым. Это главное, это просто.

Если любишь постоянно, с утра до вечера, каждую секунду,
это просто то, что дает тебе счастье, дате тебе силы жить, силы
радоваться. И быть нормальным, открытым, честным человеком. Это
единственная вещь, которая всегда с тобой. Тебе должно быть
стыдно делать дурной поступок, потому что любовь всегда с тобой, как ты можешь ее обмануть, глушить в себе жизнь. Глушить талант, то, что у тебя болит, то, что тебя беспокоит. Может, ты боишься понять, боишься почувствовать это, боишься справиться с собой. А душа-то в тебе болит, душа-то в тебе говорит: давай шагай, что ты сидишь в своем окопе, все в атаку идут. А душа у тебя болит потому, что она чувствует, что она не на месте, и ей надо найти свое место. А ты ее глушишь, не слышишь. А она все равно не уйдет, все равно в конце концов раскаешься. Дай Бог,
чтоб было не поздно, потому что это трагедия - не услышать вовремя душу. У тебя - душа, любовь над тобой. И должно быть просто стыдно. Если всем станет стыдно...