[(SIC)]

— Вот смотрите, — сказал я Лютову, — кругом черно от графита...
— Разве это графит? — не верил своим глазам Лютов.
— А что же это? — с возмущением воскликнул я, а сам в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что из-за лжи зря гибнут люди, пора соз-наться себе во всем. Со злым упорством, разгоряченный радиацией, я продолжал дока-зывать Лютову.
— Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с „папой" (вы-ступом), а вон с „мамой" (с углублением). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?
— Да вижу... Но графит ли это?.. — продолжал сомневаться Лютов.
Эта слепота людей меня всегда доводила до бешенства. Видеть только то, что вы-годно твоей шкуре! Да это ж погибель!
— А что же это?! — уже начал орать я на начальника.
— Сколько же его тут? — очухался наконец Лютов.
— Здесь не все... Если выбросило, то во все стороны. Но, видать, не все... Я дома в семь утра, с балкона, видел огонь и дым из пола центрального зала...
Мы вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиоактивностью, и я поймал себя на том, что словно впервые вижу родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мертво. Стрелки показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина „ДРЭГ" системы „ Скала", выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них застыли кривые технологического процесса, цифры — немые свидетели атомной трагедии. Скоро их вырежут, думал я, и как величайшую драгоценность увезут в Москву для осмысливания происшедшего. Туда же уйдут оперативные журналы с БЩУ и со всех рабочих мест. Потом все это назовут „мешок с бумагами", а пока... Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих стержней живо выделялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри аварийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в положении 2,5 метра, не дойдя до низа 4,5 метров.
Я покинул БЩУ-4 и побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх, на 27-ю от-метку, чтобы сменить Топтунова и Акимова в 712-м помещении. По дороге встретил спускающегося вниз Толю Ситникова. Он был плох, темно-буро-коричневый от ядер-ного загара, непрерывная рвота. Преодолевая слабость и рвоту, сказал:
— Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова... Они уверены, что реак-тор цел... Я был в центральном зале, на крыше блока „В". Там много графита и топли-ва... Я заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен... Гудит огнем... Не хочется в это верить... Но надо...
Это его „по-моему" выдавало мучительное чувство, которое испытывал Ситни-ков, И он, физик, не хотел до конца верить, не верил глазам своим, настолько то, что он увидел, было страшно...
Всю историю развития атомной энергетики „этого" боялись больше всего. И скрывали эту боязнь. И „это" произошло...
Ситников, шатаясь, пошел вниз, а я побежал наверх. Комингс (порог) у двери в 712-м помещении высокий, примерно 350 миллиметров. И все помещение заполнено водой с топливом поверх комингса. Из помещения вышли Акимов и Топтунов — отекшие, темно-буро-коричневые лица и руки (как оказалось при осмотре в медсанча-сти, такого же цвета остальные части тела. Одежда лучам не помеха). Выражение лиц — подавленное. Страшно распухли губы, языки. Они с трудом говорили... Тяжкие страдания, но и ощущение недоумения и вины одновременно испытывали начальник смены блока Акимов и СИУР Леонид Топтунов.
— Ничего не пойму, — еле ворочая распухшим языком, сказал Акимов, — мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя... Мы доходим... Открыли, ка-жется, все задвижки по ходу... Проверь третью на каждой нитке...
Они спустились вниз, а я вошел в небольшое 712-е помещение, площадью при-мерно восемь квадратных метров. В нем находился толстый трубопровод, который раздваивался на два рукава или нитки, как говорят эксплуатационники, диаметром 200 миллиметров каждая. На этих рукавах было по три задвижки. Их-то и открывали Топтунов и Акимов. По этому трубопроводу, как думал Акимов, вода от работающего питательного насоса шла в реактор... На самом же деле в реактор вода не попадала, а лилась в подаппаратное помещение и оттуда заливала кабельные полуэтажи и распредустройства на минусовых отметках, усугубляя аварию...
Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и я в том числе, вы-давали в эти несусветные часы желаемое за действительное.
„Реактор цел!" — эта лживая, но спасительная, облегчающая душу и сердце мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, Киеве, да и в Москве, из которой не-слись все более жесткие и настойчивые приказы:
— Подавать воду в реактор!
Эти приказы успокаивали, вселяли уверенность, динамизм, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось быть...
Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. А от этой воды «светило» около тысячи рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную. А вручную крутить долго — часы. Вот Акимов и Топтунов крутили их несколько часов, добирая роковые дозы. Я проверил открытие задвижек. По две задвижки на левой и правой нитках были открыты. Принялся за третьи по ходу. Но и они оказались подор-ванными. Стал открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу 280 рад...
Спустился в помещение блочного щита управления, сменил Бабичева. Со мной на БЩУ находились: старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, старший инженер управления турбиной Саша Черанёв, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Сережа Камышный. Он теперь бегал везде по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левые два деаэраторных бака, из которых вода поступала на разрушенный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. Задвижки там диаметром шестьсот миллиметров, а после взрыва деаэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались вос-становить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили этого сделать. Люди «выходили из строя». Камышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко...
К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в деаэраторах.
Я все время сидел на телефоне. Держал связь с Фоминым и Брюхановым. Они с Москвой. В Москву уходил доклад: „Подаем воду в реактор!" Оттуда приходил при-каз: „Не прекращать подачу воды!" А вода-то и кончилась...
На БЩУ активность излучения до пяти рентген в час, а в местах прострела с за-вала — и того больше. Но приборов-то не было. Точно не знали. Доложил Фомину, что вода кончилась. Он в панику: „Подавать воду!" — кричит. А откуда я ее возьму...
Фомин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал заместителя глав-ного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Водолажко и начальника смены блока Бабичева, у которого я принял смену, чтобы организовали подачу воды в баки чистого конденсата (три емкости по 1000 кубометров каждая), а затем аварийны-ми насосами снова подавать в реактор. К счастью эта авантюра Фомина не увенчалась успехом...
Около четырнадцати часов я покинул блочный щит управления четвертого энер-гоблока. Самочувствие было уже очень плохое: рвота, головная боль, головокружение, полуобморочное состояние. Помылся и переоделся в санпропускнике второй очереди и пошел в лабораторно-бытовой корпус первой очереди, в здравпункт. Там уже были врачи и сестры...»
Значительно позже, днем 26 апреля, новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перека-чивать ее в пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади в двадцать два квадратных километра достигнет шестой степени кюри на литр, то есть будет рав-на активности воды основного контура во время работы атомного реактора...
Как уже говорилось, Фомин и Брюханов не поверили Ситникову, что реактор разрушен. Не поверили они и начальнику штаба гражданской обороны атомной стан-ции Воробьеву, который предупреждал их о высоких радиационных полях, посовето-вали ему выбросить радиометр на помойку. Но где-то в глубине у Брюханова все же мелькнула единственная трезвая мысль. Где-то в недрах души он принял к сведению информацию Воробьева и Ситникова и на всякий случай запросил у Москвы добро на эвакуацию города Припяти. Однако от Б. Е. Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по телефону (Щербина был в это время в Барнауле), поступил четкий приказ:
— Панику не поднимать! До прибытия Правительственной комиссии эвакуацию не производить!
Ядерная эйфория, трагизм, катастрофичность ситуации лишили Брюханова и Фо-мина здравого рассудка. Каждый час Брюханов докладывал в Москву и Киев, что ра-диационная обстановка в Припяти и вокруг АЭС в пределах нормы, что положение в целом контролируется, в реактор подается охлаждающая вода...