***
 
Вспомним: загнанный "по правилам литературной садки в огороженном дворе" (из письма Сталину 1931 г.), "последний литературный волк", разоблаченный белогвардеец был перегружен заказами от театров, брался за все — от эксцентрических комедий для мюзик-холла до либретто для Большого театра (в частности, за либретто оперы "Черное море" о героях Перекопа), впрягался в новые проекты, получал бесконечные (и невозвратные) авансы. И даже после нокаута с "Батумом" (вежливый отказ Сталина был воспринят как "смертельный приговор") жизнь не кончилась — он изучает итальянский, подписывает договор на новую пьесу, ждет новой квартиры, обещанной дирекцией МХАТа, — да и "Мастер и Маргарита" пишется совсем не в стол… Конвейер комфортабельной поденщины обеспечивал достаточно высокий уровень жизни, но и — не более того.
 
В совписовскую элиту Булгакова не пустили — и это было, пожалуй, самое трагическое последствие скандальных событий 1926–1929 гг. (обыск, изъятие дневников и рукописи "Собачьего сердца, исключение булгаковских пьес из репертуара, высочайшее запрещение "Бега"). Статусными отличиями писателя–олимпийца (опознание, как правило, проходило по линии квартиры в Лаврушинском, дачи в Переделкино, загранпоездок и места на трибуне) ему так и не позволили обзавестись. И это несмотря на тонкие, сложные, но, увы, непоправимо односторонние отношения с вождем (впрочем, это было общее место: вспомним, из дневника Чуковского, восторженно-обожательное, на грани едва ли не гомоэротического, любование Сталиным на трибуне Первого съезда писателей). Мутации монархических убеждений в твердые государственнические оказалось недостаточно, чтобы задушить собственный талант, — но как же это было тяжело, как невыносимо! Упрашивая товарища Сталина в одном из писем оставить ему право "изображение страшных черт моего народа, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина", Булгаков говорит о страданиях сатирика, а не народа.
 
Режиссер Бортко народофобией вроде бы не страдает, но "Мастер и Маргарита", роман, за тридцать лет обихода блистательно эволюционировавший от элитарного до попсового, получил адекватное телевоплощение. Небрежение зрителем нельзя не заметить: привкус недоделанной голливудщины (одна Маргарита-Бэтмен чего стоит), вялость пенсионных звезд, мертвечина характеров, вульгарность массовых сцен… Самый, может быть, человечный эпизод романа — разговор Маргариты с напуганным ребенком в Лаврушинском — в последний момент вырезали, хронометраж не позволил, — ну и правильно, ведь и книга не о людях — книга о писателях.
 
А как же — "Ты царь. Живи один. Дорогою свободной…"?
 
- Ты — царь?
- Я член Союза Писателей….
 

диакон Андрей Кураев, фрагменты из книги о романе "МиМ"
<...>  
БУЛГАКОВ И БЕЗВЕРИЕ  
5 января 1925 года Булгаков записал в своем дневнике: "Сегодня специально ходил в редакцию "Безбожника". Был с М[ишей] С[тоновым], и он очаровал меня с первых же шагов. - Что, вам стекла не бьют? - спросил он у первой же барышни, сидящей за столом - То есть как это (растерянно). Нет, не бьют (зловеще). - Жаль. - Хотел поцеловать его в его еврейский нос... Тираж, оказывается, 70 000, и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, выходит, приходит; маленькая сцена, какие-то занавесы, декорации... На столе, на сцене, лежит какая-то священная книга, возможно, Библия, над ней склонились какие-то две головы. "Как в синагоге", - сказал М., выходя со мной... Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера "Безбожника", был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне... Соль в идее: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены".
 
На обложке первого номера "Безбожника" было напечатано: "С земными царями разделались, принимаемся за небесных". Передовица Н. И. Бухарина - "На борьбу с международными богами": "Русский пролетариат сшиб, как известно, корону царя. И не только корону, но и голову. Немецкий - свалил корону с Вильгельма, но голова, к сожалению, осталась. Австрийский рабочий добрался до короны, не добрался до головы, но король сам испугался и от испуга умер. Недавно греки сшибли еще одну корону. Словом, на земле на этот счет не приходится сомневаться: рискованное дело носить это украшение. Не совсем так обстоит дело на небе,.. Международные боги... еще очень сильны... Так дальше жить нельзя! Пора добраться и до небес?ных корон, взять на учет кое-что на небе. Для этого нужно прежде всего начать с выпуска противобожественных прокламаций, с этого начинается великая революция. Правда, у богов есть своя армия и даже, говорят, полиция: архистратиги раз?ные, Георгии Победоносцы и прочие георгиевские кавалеры. В аду у них настоящий военно-полевой суд, охранка и застенок. Но чего же нам-то бояться? Не видали мы, что ли, этаких зверей и у нас на земле? Так вот, товарищи, мы предъявляем наши требования: отмена само?державия на небесах;... выселение богов из храмов и перевод в подвалы (злостных - в концентрационные лагеря); передача главных богов, как виновников всех несчастий, суду пролетарского ревтрибунала".
 
<...>  
 
Похоже, что с Булгаковым произошло то же, что и со многими другими русскими интеллигентами 20-х годов. Русской интеллигенции вообще трудно быть рядом с властью. Комфортнее она чувствует себя в оппозиции. Пока православие было государственной религией, интеллигенция ворчала на Церковь и скликала "буревестников революции". Но когда стаи этих стервятников слетелись и явили свое хамское мурло, когда революционно-атеистическая инквизиция показала, что решимости, напора и требовательности у нее куда как больше, чем у старой церковно-монархической цензуры, тут уже и для интеллигенции настала пора "смены вех".

Во второй главе (она носила название "Евангелие Воланда", затем - "Евангелие от Воланда", "Евангелие от дьявола") Воланд рассказывает свою версию суда над Христом.
 
А в третьей главе - "Доказательство инженера" - теперь уже Воланд провоцирует Ивана не то что стереть, а наступить на лик Христа и тем самым доказать свое неверие. Иван поначалу отказывается, но Воланд подзуживает его, обзывая "врун свинячий" и "интеллигент". Последнего оскорбления Иван стерпеть не смог - и растоптал лик Христа. "Христос разлетелся по ветру серой пылью... И был час шестой". В Евангелии именно тогда тьма распростерлась над Городом...
 
Так начиналась первая попытка Булгакова написать тот роман, что известен нам под именем "Мастера и Маргариты".
 
<...>  
 
Напоминая об этом эпизоде в истории текста романа, В. Лепахин справедливо комментирует: "Иван, не задумываясь о смысле своего действия, хочет стереть "карикатуру" на Христа. Воланд же, остановив его, затем предлагает совершить то же самое, но как сознательный акт осквернения образа Христова, как отречение от Него".
 
В окончательной редакции мы увидим, что Воланд (Азазелло) приветствует сожжение романа о Иешуа призраком Мастера. На пути к той вечности, в которую Воланд ведет Мастера (покой без света), любой образ Христа (даже карикатурный) должен быть попран.
 
И все же полемика Берлиоза и Бездомного - отражение той полемики в рамках советского атеизма, которая прошла через всю его историю. Одни богоборцы удовлетворялись тем, что низводили Христа с Неба на землю и говорили о нем как об обычном человеке. Другим хотелось смести Христа даже с лица земли и вычеркнуть Его вообще из истории. Они видели в Иисусе лишь литературно-мифологический персонаж и отрицали какую бы то ни было его историчность.
 
<...>  
 
Наиболее яркое и на советском культурном пространстве авторитетное лицо, озвучивавшее эту версию - это Лев Толстой. В 30-годы с каждым годом его авторитет все возрастал среди образованцев: советская власть простила Льву Николаевичу его графство, объявила классиком и начала издавать 90-томное Полное Собрание Сочинений. Конечно, в это собрание входили и "богословские" труды Льва Толстого, отрицавшие Божественность Христа.
 
У Корнея Чуковского в "Воспоминаниях о М. Горьком" есть точная заметка: "Была Пасха. Шаляпин подошел к Толстому похристосоваться: - Христос воскресе, Лев Николаевич! - Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, потом сказал неторопливо и веско: - Христос не воскрес, Федор Иванович... не воскрес...". Себя Лев Николаевич назначил в почетные и безапелляционные цензоры Евангелия: "Читатель должен помнить, что не только не предосудительно откидывать из Евангелий ненужные места, но, напротив того, предосудительно и безбожно не делать этого, а считать известное число стихов и букв священными".
 
Моралистика без мистики - вот "евангелие от Толстого". Всепрощение, непротивление и никаких там чудес и демонов.
 
Родство Иешуа и рафинированного толстовского атеизма вполне очевидно. Но есть ли признаки, по которым можно судить об отношении Булгакова к Иешуа и к той этике всепрощения, которая озвучивается устами Иешуа?  
 
Главный и даже единственный тезис проповеди Иешуа - "все люди добрые" - откровенно и умно высмеивается в "большом" романе. Стукачи и хапуги проходят вполне впечатляющей массой. Со всей своей симпатией Булгаков живописует погромы, которые воландовские присные устроили в мещанско-советской Москве. У такого Иисуса Булгаков не зовет учиться своего читателя.
 
Да, Булгаков предлагает художественную версию толстовско-атеистической гипотезы. Но при этом вполне очевидно, что учение Иешуа не есть кредо Булгакова. Иешуа, созданный Мастером, не вызывает симпатий у самого Булгакова.
 
Образ любимого и положительного героя не набрасывают такими штрихами: "Ешуа заискивающе улыбнулся.."; "Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня"; "Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь". Булгаков не мальчик в литературе. Если он так описывает персонажа - то это не его герой.
 
"Пилатовы главы", взятые сами по себе - кощунственны и атеистичны. Они написаны без любви и даже без сочувствия к Иешуа. Мастер говорит Ивану: "Я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата". Довольно-таки пренебрежительное упоминание...
 
Об Иешуа Мастеру говорить неинтересно: "Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, - попросил Иван, - умоляю, я хочу знать. - Ах нет, нет, - болезненно дернувшись, ответил гость, - я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня"...
 
Мастер абсолютно чужд идеологии всепрощения, которую он вкладывает в уста Иешуа: "Описание ужасной смерти Берлиоза (Иваном Бездомным - А. К.) слушающий (Мастер - А. К.) сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой: - Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича" (гл.13).
 
Значит, не только Булгаков, но и Мастер не сочувствует тому Иешуа, который появляется на страницах романа о Пилате.
 
А Мастер еще не очень-то по сердцу и Булгакову: "Вы - писатель? - спросил с великим интересом Иван. - Я - мастер, - ответил гость и стал горделив, и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, а также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер".

Переход имени означает и частичный переход функции. Создавая образ Иешуа, Мастер подхватывает работу Воланда. И тут появляется интересный нюанс. Теперь авторство черного евангелия выстраивается многоступенчато - как и в случае с евангелиями церковными. В богословии различаются "Евангелие Христа" и "евангелие от Матфея". "Евангелие Христа" - это проповедь самого Христа. Четыре "Евангелия от..." - это передача проповеди Христа четырьмя различными людьми. "От" - это перевод греческого предлога "ката", смысл которого точнее было бы перевести "по". В каждой из этих передач есть свои акценты и приоритеты. Значит, названия наших главных церковных книг - "Евангелие Иисуса Христа по Матфею", "...в передаче Матфея".
 
Вот также и у Булгакова после передачи Мастеру пера, набрасывающего "роман о Пилате", начинает различаться "евангелие Воланда" и "евангелие от Мастера". Автором первого является непосредственно сатана, а вот литературное оформление второго передается человеку - Мастеру. Но Мастер творчески активен и самостоятелен лишь в литературном оформлении, а не в сути.
 
О несамостоятельности работы Мастера над своим романом говорит многое. Во-первых, то, что у Мастера нет своего личного имени. Во-вторых, то, что рассказ о Пилате начинается до появления Мастера на арене московского романа и продолжается уже после того, как Мастер сжег свой роман. Кто же начинает и кто завершает? - Воланд.
 
Причем Воланд презентует этот рассказ на правах "очевидца". "Боюсь, что никто не может подтвердить, что то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле, - заметил Берлиоз. - О нет! Это может кто подтвердить! - начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор. - Дело в том... что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте".
 
Мастер - "гадает", Воланд - видит. Мастер отсылает Ивана за продолжением к Воланду ("ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня"). Воланду же ни к чему ссылка на Мастера.
 
Правда, о своей причастности к этой книге Воланд не торопится возвещать. "Так вы бы сами и написали евангелие, - посоветовал неприязненно Иванушка. Неизвестный рассмеялся весело и ответил: - Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову. Евангелие от меня, хи-хи..." Тут видна ложь, без которой немыслим образ сатаны. "Евангелие от дьявола" уже написано и уже известно соавтору. Но Воланд отрекается от авторства. <...>  
 
Так же он поступит и в окончательной версии романа - сделав удивленный вид при встрече с Мастером.
 
Что ж - "поздравляю вас, гражданин, соврамши!". Что Воланд знаком с Мастером и его романом, выдает сам Мастер, когда в больнице говорит Иванушке - "Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее". Штука в том, что Иванушка имени Воланда и сам не знал и Мастеру не называл...
 
Да и сам Воланд намекает на то, что одна вполне конкретная рукопись интересует его и что именно этот интерес и завлек его в Москву:  
 
Воланд прибыл в Москву для знакомства с рукописью одного из Фаустов. В подвалах дома Пашкова Воланд замечен не был. А вот с рукописью нового Фауста - Мастера - он и в самом деле познакомился. Но о ее существовании он знал все же с самого начала...
 
Отношения Мастера с Воландом - это классические отношения человека-творца с демоном: человек свой талант отдает духу, а взамен получает от него дары (информацию, видения-"картинки", энергию, силы, при необходимости и "материальную помощь" и защиту от недругов).
 
Порой при этом сам человек не понимает до конца, откуда же именно пришел к нему источник его вдохновения. Мастер, например, уже завершив свой роман, впервые встречается с Воландом лицом к лицу. Причем Воланд делает вид, что он никакого отношения к творчеству Мастера не имеет (точнее, словом Воланд заявляет одно, а вот делом - являя сожженную рукопись - тут же демонстрирует совсем иное).
 
Вот чего нет у сатаны - так это собственного творческого таланта. Оттого так ненужны, скучны и повторны пакости воландовской свиты в конце московского романа (уже после бала у сатаны).
 
<...>  
 
Лишь человек несет в себе образ Творца творцов. Способность же творить, менять мир и владычествовать над ним вменена человеку вместе с телесностью. Отсюда и важнейший этический вывод: "Ангел неспособен к раскаянию, потому что бестелесен" (преп. Иоанн Дамаскин). Поскольку способность к творчеству связана с телесностью, а раскаяние есть величайшее творчество - то вне тела раскаяние невозможно. Не поэтому ли падший ангел не может покаяться? Не поэтому ли его отпадение невозвратимо и вечно? Не поэтому ли и для человека нет покаяния после выхода души из тела? Не поэтому ли Христос говорит: "В чем застану - в том и сужу"?  
 
Свобода ангелов - одноразового пользования. Они однажды выбирают - с Творцом или против Него. И в этой однажды избранной конфигурации своей воли они остаются навсегда (в отличие от воплощенного духа - человека, который в покаянном творчестве может ежесекундно менять вектор своей жизни).
 
Сатана - ангел (хотя и павший). И поэтому он сам не может творить. Поэтому и нуждается он в творческой мощи людей. Поэтому и нужны ему все новые Фаусты - в том числе и Мастер.
 
Воланд одалживает Мастеру свои глаза, дает ему видения. Мастер же (которого Булгаков выводит на сцену в тринадцатой главе) эти видения пропускает через свой литературный гений.

Кстати, и деньги, на которые Мастер творил свое произведение, он нашел в грязи ("Вообразите мое изумление, - шептал гость в черной шапочке, - когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете!").
 
История с облигацией, по которой Мастер выиграл сто тысяч рублей, становится еще более несимпатичной, если вспомнить, кто именно выиграл эту самую облигацию в первом варианте булгаковского романа. "Не могу вам описать, какое лицо было у Варравы, когда он выходил из кордегардии. Вообразите себе человека, который имел в кармане железнодорожный билет и вдруг совершенно неожиданно выиграл по этому билету сто тысяч рублей... Он улыбался, и улыбка его была совершенно глупа и беззуба, а до допроса у Марка Центуриона Вар освещал зубным сиянием свой разбойный путь. - Ну, спасибо тебе, Назарей, - вымолвил он, шамкая, - замели тебя вовремя!".
 
Так что именование "пилатовых глав" "евангельскими" означает полную солидарность с Воландом. И не менее радикальное расхождение с Михаилом Булгаковым.
 
 
ПУТЬ ПИЛАТА: ОТ РУКОПИСИ К ЛУНЕ  
 
Так что - "Мастер и Маргарита" это рассказ о некоем не очень духовном человеке, который свои проблемы переписал через евангельский сюжет? Да. Но и больше.
 
Не только персонажи московского романа (Воланд и Мастер) ткут ткань романа о Пилате. Есть и обратное влияние: Иешуа и Пилат покидают страницы своего романа и вторгаются в судьбы персонажей московских.
 
Самый большой и смущающий (для христианина) сюрприз "Мастера и Маргариты" в том, что в его конце оживают персонажи малого романа, придуманные персонажами романа большого.
 
Причем и Пилат и Иешуа оказываются прежними - как раз такими, какими их и описал Мастер. Но если автор "романа о Пилате" - не то Воланд, не то Мастер, то автором московского романа все же оказывается сам Булгаков. Неужели и он видит Иешуа таким же, как видел его Воланд? Неужто Мастер "угадал" не только замысел Воланда, но и веру Булгакова?  
 
Я полагаю, что через все эти сложности о вере Булгакова можно сказать, по крайней мере, одно: он верит в то, что творец рискует стать заложником своего творения.
 
Воланд подчеркивает, что Пилат придуман Мастером: "Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой...". В этом - булгаковская подсказка. Булгаков заставляет Воланда проговориться. Ведь если придуман Пилат, то придуманы и Иешуа, и Левий.
 
В начале романа Воланд говорит, что он всего-навсего очевидец, и повествовавание о Пилате и тех, чьи судьбы раздавлены Пилатом, идет как о чем-то в высшей степени объективном и достоверном. Невнимательный читатель "Мастера и Маргариты" может подумать, что все и в самом деле было так.
 
Но очная встреча Воланда и Мастера с одной стороны, Пилата и Левия Матвея, с другой, не позволяет вдумчивому читателю принять эту простую схему. На этой встрече оказывается, что Пилат придуман Мастером. Следовательно, в той же синергии Мастера и Воланда придуманы и Левий и Иешуа.
 
Потому они и просят Воланда - как создания у своего создателя (гл. 29)...
 
6 июня 1936 года Булгаков так завершил работу над "первой полной редакцией" своего романа: Мастер "подскакал к Воланду ближе и крикнул: - Куда ты влечешь меня, о великий Сатана? - Голос Воланда был тяжел, как гром, когда он стал отвечать: - Ты награжден. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил".
 
Значит, тот, кто влюбляется в воландовского Иешуа, влюбляется в сатанинский артефакт, в морок. Любить Иешуа - это безвкусие. Это не "духовность", а атеизм и сатанизм.
 
И еще не забудем, что над Небесным Ершалаимом в концовке "Мастера и Маргариты" царят "сверкающие идолы" (в другом месте: "и эти идолы, ах, золотые идолы! Они почему-то все время не дают покоя", - говорит Маргарита в 30-й главе).
 
<..>  
 
У "романа о Пилате" два соавтора. Оба они - и Воланд, и Мастер - "объективируют" свои фантазии. В сентябре 1934 года Булгаков полагал, что не Мастер, а Воланд отпускает Пилата: "- Прощен! - прокричал над скалами Воланд, - прощен!".
 
Впрочем, еще более о власти Воланда над романом Мастера свидетельствует его подчеркнутое отсутствие на страницах этого романа. Раз персонажи, мотивы и судьбы романа Мастера придуманы, а дьявола в романе нет, значит именно он-то и сверх-реален. Ему не надо попадать в зависимость от Мастера и потом добиваться независимости от него.
 
Воланд использовал Мастера - и покинул его. Иешуа создан Мастером - и тоже оставил его. Простил ли Иешуа своего создателя - Мастера? Иешуа лишь одно дарит Мастеру - освобождение от памяти о самом Иешуа... Создание вынесло приговор своему творцу ("он не заслужил света") и покинуло его.
 
Теперь будет понятна головокружительная фраза Воланда, сказанная Мастеру: "Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман". Вновь говорю: если Мастером выдуман Пилат, то Иешуа тоже должен быть рассматриваем как просто персонаж его романа. Но вот, оказывается, персонаж читает роман про самого себя и дает ему оценку... Это и есть сюрприз, обещанный Воландом Мастеру. Сон, придуманный писателем (Мастером) для своих персонажей (сон Пилата о прогулке с Иешуа) обретает реальность и являет себя призраку автора...

ЕСТЬ ЛИ ЗАЩИТА ОТ ВОЛАНДА?
 
Воланд, конечно, не считает свои силы ограниченными. Но есть в романе две сцены, которые показывают, что и у него есть некий весьма могущественный противник.
 
Первый эпизод: буфетчик выходит из проклятой квартиры, где он требовал настоящих денег вместо фальшивых. "Голове его почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице".
 
Второй эпизод - когда Азазелло уносит души Мастера и Маргариты. "Трое черных коней храпели у сарая... Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: - Отрежу руку! - он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу".
 
Как видим, крестное знамение крайне неприятно для воландовской нечисти. Безнадежно расцерковленный читатель 60-70-х годов этой детальки не понимал. Но современники Булгакова еще прекрасно помнили эти вещи. И вполне могли заметить эту неувязочку. Ведь если верить Воланду (и атеистической пропаганде), то на кресте был распят просто философствующий неудачник. Бояться креста в таком случае не больше поводов, чем страшиться изображения собак, когда-то растерзавших Гераклита или пугаться рисунка чаши, из которой испил свою смерть Сократ.
 
Так отчего же образ креста, крестное знамение так страшит сатанистов? Значит, последствия Распятия - нечто гораздо большее, нежели прогулка "молодого человека" с Понтием Пилатом по дорожке лунного света... И распят был на том Кресте, наверно, не просто "молодой человек".
 
<...>  
 
Упоминание церковных таинств как силы, более могущественной, чем сатана, было вполне в традиции европейской фаустианы (или же, шире - "готического романа"). Булгакову нужно было лишь намекнуть на нее - и у образованных читателей возникал вполне ясный и четкий ассоциативный ряд.
 
Этот намек Булгаков и делает упоминанием о реакции нечистой силы на крестное знамение. Эти детали тем более выразительны, что в окончательном тексте романа церковная тематика полностью отсутствует. Крестное знамение, да иконка, за которой прячется Иван Бездомный - вот и все признаки существования Церкви в булгаковской Москве. Но sapienti - sat.
 
<...>  
 
В рукописях сцен религиозного обращения было больше. В черновиках остался единственный персонаж романа, которого можно было бы назвать положительным. Как ни странно, этим единственным положительным персонажем оказывался Никанор Босой. Его грехи не переезжали человеческие судьбы. Он взяточник, а не людоед, не доносчик и не палач. Его покаяние осталось уникальным в романе по своей глубине и необратимости.
 
<...>  
 
 
СКОРО ЛИ ПАСХА?
 
В европейской фаустиане действие начинается на Пасху. Так в поэме Гете. Так в операх Берлиоза и Гуно - всюду звучит "Христос воскресе" (правда, что касается творения Гуно - то лишь во французском оригинале). Есть ли пасхальная тема у Булгакова?  
 
Вроде бы и храмов в его романе нет. Только когда Воланд покидает Москву, писатель отмечает, что в ней все же были христианские церкви: с Воробьевых гор нечисть сверху вниз взирает на Москву и "на пряничные башни девичьего монастыря" (гл. 31).
 
Этот монастырь, вдруг мелькнувший в сцене отлета нечисти из Москвы, мог бы показаться чисто географической случайностью, если бы не время этого улета. В романе постоянно подчеркивается, что Москва залита светом весеннего полнолуния. И действие романа разворачивается на пространстве от среды до воскресной ночи. Сопоставляем: первое воскресенье после весеннего полнолуния... Да это же формула православной Пасхи! В эпилоге вполне прямо намекается на это: "Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние...". А если учесть неоднократные упоминания о мае, выйдет, что речь идет о поздней Пасхе. Это, в свою очередь, значит, что 14 нисана иудейского календаря (время действия "пилатовых глав") осталось далеко позади. События разворачиваются на Страстной седмице православного литургического календаря.
 
Так в окончательной версии (поначалу действие разворачивалось в июне и лишь при итоговой доработке перенесено на май) московский роман развивается в кощунственной параллели с богослужебным календарем (вновь напомню: кощунственен не роман Булгакова. Кощунственна жизнь москвичей и действия сатанистов, изображенных в нем).
 
В Страстную среду Иуда встречался с синедрионом. И роман начинается с Великой Среды: атеистический синедрион (Берлиоз и Бездомный) решает, как еще раз побольнее уязвить Христа. В Страстную среду жена изливает миро (благовонное масло) на голову Иисуса (Мф. 26). В московскую среду голова Берлиоза катится по маслу, пролитому другой женой (Аннушкой) на трамвайные пути.

Эта деталь позволяет понять время действия романа: четыре весенних дня с 1933 по 1937. Как ни странно, Булгаков предчувствовал его задолго. Еще в 1925 году в очерке "Киев-город" упоминается 1932 год как год вызволения сатаны: "- Прочти, - сказала она, - и ты увидишь, что антихрист придет в 1932 году. Царство его уже наступило. Книгу я прочел, и терпение мое лопнуло. Тряхнув кой-каким багажом, я доказал старушке, что, во-первых, антихрист в 1932 году не придет, а во-вторых, что книгу писал несомненный и грязно невежественный шарлатан. После этого старушка отправилась к лектору курсов, изложила всю историю и слезно просила наставить меня на путь истины. Лектор прочитал лекцию, посвященную уже специально мне, из которой вывел, как дважды два четыре, что я не кто иной как один из служителей и предтеч антихриста, осрамив меня перед всеми моими киевскими знакомыми. После этого я дал себе клятву в богословские дела не вмешиваться, какие б они ни были - старые, живые или же автокефальные".
 
Как видим, Булгаков своей клятвы не сдержал. Разгул зла заставил его вмешаться в богословские дела. Та навязанная ему брошюрка, наверно, и в самом деле была "грязно невежественна" (сын профессора Духовной Академии не мог этого не оценить). Но что-то в памяти все же осталось - дата манифестации зла. И хотя антихрист в том году не пришел в жизнь планеты, он прошелся по страницам булгаковского романа... Кстати, поначалу, до взрыва Храма Христа Спасителя, Булгаков действие романа помещал в будущем - в 1943 году... Со взрывом Храма кошмарное будущее вдвинулось в настоящее.
 
Весь мистический сюжет "Мастера и Марга?риты" может быть понят из этого фрагмента. И этот сюжет может быть резюмирован поговоркой: "свято место пусто не бывает". Смысл ее такой: на месте поруганной святыни поселяются бесы. Место разрушенных иконостасов заняли "иконы" политбюро. Город, в котором взрывают храмы, ста?новится приютом "духа зла и повелителя теней". По слову выдающегося русского знатока античности проф. Ф. Ф. Зелинского, "там, где нет богов, там реют привидения". В мир, от?рекшийся от Спасителя, приходит тот, кто Его кощунст?венно пародирует.
 
Воланд не случайно оказывается на крыше именно дома Пашкова. Это здание Государственной библиотеки. "Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист", - объясняет Воланд официальный мотив своего приезда в Москву.
 
Как видим, в Москве изначально как бы два полюса духовной энергии. Светлый полюс - Храм Христа Спасителя. А напротив него - черный полюс: подвалы библиотеки, набитые каббалистическим чернокнижием. Храм взорвали. Мир стал "однополюсным". Сатана, прежде правивший лишь балами, теперь желает править миром.
 
Борис Гребенщиков когда-то спросил - "Ты чувствуешь сквозняк оттого, что это место свободно?". Москва взорвала Храм Христа. Сквозняк, образовавшийся в возникшей от этого пустоте, и затянул в Москву "знатного иностранца". Да, тот кто был "иностранцем" для "святой Руси", теперь является как полновластный хозяин. Мысль для Булгакова не новая. Еще "Похождения Чичикова" он начинал так: "в царстве теней шутник сатана открыл двери... И двинулась вся ватага на Советскую Русь".
 
<...>  
 
Но в Москве Храма Христа нет. Кресты снесены. Осталась лишь тень от креста. Тень не может бороться с "повелителем теней"; она покорно "подползает к туфлям".
 
Пока же Храм еще стоял (а Булгаков уже работал над своим романом), связь между торжеством безбожия и вторжением Воланда выражалась иначе. В первой редакции романа (1929 год) сеанс черной магии датируется 12-м июня. Но именно 12 июня 1929 года открылся Всесоюзный съезд безбожников с докладами Емельяна Ярославского (Губельмана) и Николая Бухарина.
 
 
ОБРАДУЕТ ЛИ ВЕЧНОСТЬ С МАРГАРИТОЙ?  
 
Маргаритой принято восхищаться, видеть в ней возвышенный образ любящей, верной, милосердной женщины. С ней Мастеру предстоит провести вечность. Будем ему завидовать? Желать и себе столь доброго исхода?  
 
Что ж, посмотрим на ее милосердие.
 
Да, Воланду заступничество Маргариты за Фриду поначалу кажется милосердием. Но Маргарита успокаивает духа зла: "Воланд, обратившись к Маргарите, спросил: - Вы, судя по всему, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек? - Нет, - с силой ответила Маргарита, - я знаю, что с вами можно разговаривать только откровенно, и откровенно вам скажу: я легкомысленный человек. Я попросила вас за Фриду только потому, что имела неосторожность подать ей твердую надежду. Она ждет, мессир, она верит в мою мощь. И если она останется обманутой, я попаду в ужасное положение. Я не буду иметь покоя всю жизнь. Ничего не поделаешь! Так уж вышло. - А, - сказал Воланд, - это понятно".